— У вас хороший вкус.

— Это ведь центральный элемент композиции, правда, Итан?

Я кивнул:

— Рисунок номер один.

— Странный какой. Это что, младенцы, что ли?

— Похожи на херувимов, — сказал Холлистер.

— Интересно, что вы обратили на них внимание. Мы их так и зовем, «херувимы Виктора».

В центре композиции располагалась пятиконечная звезда скучного, нетипичного для Виктора коричневого цвета на пылающем фоне. Вокруг нее танцевали дети с крылышками. Их блаженные улыбки контрастировали со всеми остальными деталями карты, ее возбуждением и кровавой резней. Художник вообще был мастером деталей, однако ему было важно ничего не упустить при изображении центрального элемента, и техника тут использовалась почти чертежная.

— Они похожи на… не знаю… нечто среднее между Боттичелли и Салли Манн.[15]Есть тут что-то от педофилии, а?

Я приподнял бровь.

Холлистер, щурясь, качнулся к панно:

— Удивительно, что оно так хорошо сохранилось.

— Это да.

— А вы видели его квартиру? — спросил финансист, показывая на развешанные по стенам фотографии жилища Крейка.

— Я туда первым пришел.

Мэрилин за спиной Холлистера хихикнула:

— Кевину хотелось бы побольше узнать о художнике.

— Я и сам больше ничего не знаю.

— Что вы скажете о нем в контексте других художников ар брют? — спросил Холлистер.

— Ну… — начал я, сердито глянув на Мэрилин, — я вообще не уверен, что его можно отнести к этому направлению. — Холлистер побледнел, и я быстро добавил: — В том смысле, что его в принципе трудно с кем-то сравнить. Впрочем, не исключено, что вы правы, относя Виктора к этому направлению, поскольку основная отличительная черта ар брют — это отсутствие художественного контекста.

Мэрилин за спиной у Холлистера потерла указательный палец о большой, показывая, что финансист готов раскошелиться.

Я вывалил на голову несчастного хрестоматийные истины о Жане Дюбюффе,[16]ар брют и контркультурном движении.

— Обычно речь идет о творчестве заключенных, детей, душевнобольных, и я совсем не уверен, что Крейка можно отнести к какой-нибудь из этих категорий.

— По мне, так он ко всем трем относится, — заметила Мэрилин.

— Разве он был ребенком? — спросил Холлистер. — Я думал, он старый.

— Ну… нет… — ответил я, — то есть да. Нет, он не был ребенком.

— А сколько ему было?

— Мы не знаем точно.

— Я же не в буквальном смысле говорю, — вступила Мэрилин. — Просто посмотрите на его восприятие мира. У него совершенно детское восприятие. Танцующие ангелы, с ума сойти. Ну какой взрослый человек будет их писать? Нет, мы слишком серьезны для этого, и, по-моему, этот Крейк ужасно трогательный.

— Как-то это чересчур, — пробормотал Холлистер.

— Возможно, хотя большая часть полотна совсем другая. Страшная, кровавая. Именно поэтому я и заинтересовалась так Крейком — здесь сошлись две прямо противоположные эмоции. Мне кажется, Итан, что мы как будто имеем дело с двумя Викторами Крейками. Один рисует щенят, пирожки и танцующих фей. Другой… — она показала на отрывок с изображением батальной сцены, — казни, пытки и прочую гадость. — Она улыбнулась мне. — Согласен?

Я пожал плечами:

— Он стремился запечатлеть все сразу. Все, что видел. Доброту, жестокость. Нет двух Викторов Крейков. Это мир делится на две части.

Мэрилин показала на остальные работы:

— Ну не спорь. Все это писал сумасшедший. Эта маниакальная страсть заполнить каждый квадратный сантиметр свободного пространства… Только псих смог бы рисовать картинки сорок лет и складывать их в ящик.

Я признал, что сперва и сам так думал.

— Ну вот, я же говорю… И в этом, конечно, секрет его притягательности.

— Ничего не знаю. Картины хорошие, тут я с тобой согласен.

— Пусть так. Но представь себе, что все это — дипломная работа выпускника художественной академии. Неужели ты бы так же загорелся ее выставить?

— Студент художественной академии никогда бы так честно не написал.

— Ты говоришь, как Дюбюффе.

— Ну и слава богу. Я как-то уже утомился вкладывать в свои слова четыре уровня потаенных смыслов.

— Давай вообразим на минуту, будто Крейк был преступником.

— Тормози, — сказал я.

— Всего на минуту. Просто фантазия.

— Нет ничего, что бы на это указывало. Одинокий человек. В жизни никого не побеспокоил.

— Разве не так обычно описывают серийных убийц? — спросила Мэрилин. — «Он и мухи не обидит». (Я закатил глаза.) В любом случае, — продолжила она, — я полагаю, художник ар брют — наиболее подходящее для него определение.

Я сомневался, что на Виктора Крейка можно было вот так запросто навесить ярлык. Однако по выражению лица Мэрилин я понял, что она просто хотела мне помочь, дав Холлистеру точку отсчета, мнение, которое он мог бы повторить. Холлистеру, очевидно, необходимо было всех расставить по своим полочкам и приклеить ценнички.

— Ну ладно, ладно, давай считать, что я согласен. — Я улыбнулся Холлистеру: — Надоело спорить.

Он снова сощурился:

— А что Крейк хотел сказать?

— А вы как думаете?

Холлистер пожевал губами:

— Если честно, по-моему, ничего.

На том мы и порешили.

Весь вечер я высматривал в толпе Тони Векслера. Я послал ему приглашение, причем домой, а не в офис. И знал, что он не сможет прийти. Он и не пришел. Да и как бы он пришел, ведь отцу отвесили пинок. А я пнул его, пригласив Тони. Так что мог и вовсе не приглашать.

Но ведь он так заинтересовался этим художником, он его и открыл, так что я надеялся, что Тони хотя бы позвонит. Напрасно. Было немного обидно. Даже никому не нужный комендант дома, Шонесси, явился, упакованный в пропахшую пылью спортивную куртку. Сначала я решил, что это какой-то художник нарочно вырядился, типа, он бедный рабочий человек. Но тут Шонесси мне помахал, и у меня в голове щелкнуло: грязные очки, громадные кулачищи. Убей меня, не скажу, зачем он приперся и как вообще узнал про выставку. Я сказал об этом Нэту, а тот ответил, что по моей собственной просьбе они разослали приглашение всем, с кем я тогда беседовал. Просто в знак благодарности.