Похоже, он крепко спит. Рубашки на нем нет с момента нашей первой встречи. Вряд ли бинты его согревают. Интересно, чувствует ли он холод? Когда летишь высоко в небе, там наверняка жуткий мороз. Возможно, ангелы приспособлены к холоду так же, как и к полету.

Но все это лишь предположения — может быть, просто в оправдание тому, что я забрала единственное имевшееся в коттедже одеяло. Электричества нет, а это означает, что обогреватели не работают. На побережье залива температура редко опускается ниже нуля, но по ночам иногда довольно холодно. Похоже, сейчас как раз такое время.

Я засыпаю, прислушиваясь к ровному дыханию ангела и стуку капель по оконным стеклам.

Снится, будто я плыву в Антарктике, окруженная айсбергами — величественными и смертельно опасными ледяными башнями.

Я слышу Пейдж, которая зовет меня. Она барахтается в воде, кашляя и едва держась на плаву. Поскольку она может грести лишь руками, я понимаю, что долго ей не продержаться. Отчаянно пытаюсь до нее добраться, но ледяная вода замедляет мои движения, и почти вся энергия уходит на неодолимую дрожь. А Пейдж все зовет. Она слишком далеко, и мне не увидеть ее лица, но я слышу слезы в голосе.

— Я иду к тебе! — пытаюсь крикнуть. — Все хорошо, я скоро буду с тобой!

Но из горла вырывается лишь хриплый шепот, едва достигающий моих собственных ушей. Отчаяние сдавливает мне грудь. Я не могу даже подбодрить сестру.

Потом я слышу мотор лодки, которая среди плавающих кусков льда направляется в мою сторону. За рулем лодки — мама. Свободной рукой она бросает за борт драгоценное имущество, которое с плеском падает в ледяную воду. Банки с супом и фасолью, спасательные жилеты и одеяла, даже туфли и упаковки мозольного пластыря — все летит за борт, исчезая среди сталкивающихся друг с другом льдин.

— Тебе в самом деле следовало бы есть яйца, милая, — говорит мама.

Лодка мчится прямо ко мне, не сбавляя скорости — даже ускоряясь. Если не уберусь с ее пути, она меня просто перережет пополам.

Вдали слышится крик Пейдж.

— Я иду! — кричу в ответ, но мой голос снова превращается в хриплый шепот.

Пытаюсь плыть к сестре, но мышцы так онемели, что я лишь беспомощно бью по воде руками, не в силах уйти с пути маминой лодки.

— Тсс, тихо, — успокаивающе шепчет мне в ухо кто-то.

Чувствую, как из-под моей спины вытаскивают диванные подушки, а затем меня окутывает тепло. Там, где до этого были подушки, теперь крепкие мужские руки. Словно в тумане, я ощущаю прикосновения мягкой, как перо, кожи, обтягивающей стальные мускулы, которые прогоняют прочь лед из моих жил и ночной кошмар.

— Тсс... — снова слышу я шепот.

Я расслабляюсь, окутанная теплым коконом, и стук дождя по крыше вновь убаюкивает меня.

Тепло исчезло, но я больше не дрожу. Я лежу одна, свернувшись клубком, и пытаюсь насладиться теплом, оставшимся на диване от тела, которого там больше нет.

Я открываю глаза, которые ослепляет яркий свет утра. Раффи лежит на своей кушетке, глядя на меня темно-синими глазами. Я судорожно сглатываю, внезапно ощутив неловкость из-за того, что не умыта и не причесана. Просто здорово! Миру настал конец, моя мать где-то на улице среди бандитов и вряд ли в своем уме, сестру похитили мстительные ангелы, а меня заботят жирные волосы и плохой запах изо рта.

Вскочив, я с силой отбрасываю одеяло, хватаю свои туалетные принадлежности и направляюсь в одну из двух ванных комнат.

— И тебе доброе утро, — лениво произносит ангел. Я уже берусь за ручку двери, когда он говорит: — На случай, если тебе интересно, — ответ «да».

Я останавливаюсь, боясь оглянуться:

— Да?

«Да» — это он держал меня ночью в объятиях? «Да» — он знает, что мне это понравилось?

— Да, ты можешь пойти со мной, — говорит он таким тоном, словно уже сожалеет об этом. — Я отведу тебя в обитель.

Вода в кране есть, но только холодная. Я думаю, не принять ли все-таки душ, поскольку неизвестно, сколько еще пройдет времени, прежде чем снова представится такая возможность. Мысль о потоках студеной воды меня останавливает.

Я решаю как следует обтереться мочалкой. По крайней мере, не замерзну вся сразу.

Как я и предполагала, вода ледяная, что вызывает воспоминания о моем сновидении, которые, в свою очередь, влекут за собой воспоминания о том, как меня согревали ночью. Вероятно, это просто какая-то особенность поведения ангелов, реакция на мою дрожь — примерно как пингвины прижимаются друг к другу, когда им холодно. Вряд ли что-то еще.

Но не хочется об этом думать — я даже не знаю, что об этом думать, — и я загоняю все подобные мысли в темный, до отказа набитый закуток своего сознания, которое угрожает в любой момент взорваться.

Когда я выхожу из ванной, Раффи выглядит так, словно только что принял душ. На нем его черные штаны и сапоги. Бинты исчезли. Он стоит на коленях перед развернутым на деревянном полу одеялом, и мокрые волосы падают на глаза. На одеяле разложены крылья.

Он расчесывает перья, расправляя на них пух и выдергивая сломанные. Сейчас ангел напоминает птицу, чистящую оперение. Его прикосновения мягки и почтительны, хотя выражение лица каменное. Изрезанные мной концы крыльев выглядят жалко.

У меня возникает абсурдное желание извиниться. За что, собственно? За то, что его соплеменники напали на наш мир и уничтожили его? За то, что они настолько жестоки — могут отрезать крылья одному из своих и бросить его на растерзание местным дикарям? Если мы дикари, то лишь потому, что они сделали нас такими. Так что извиняться мне не за что, и уж явно не за то, что помяла крыло своего врага, заворачивая его в побитое молью одеяло.

Но отчего-то я все равно иду опустив голову, словно чувствую себя виноватой, хотя и не говорю об этом вслух.

Я обхожу вокруг ангела, чтобы мой покаянный вид не бросался ему в глаза, и передо мной возникает его обнаженная спина. Кровотечение прекратилось. Во всем остальном он выглядит полностью здоровым — ни единой ссадины или синяка, за исключением тех мест, где раньше были крылья.

Раны похожи на пару полос сырого мяса, тянущихся вдоль спины там, где нож рассек сухожилия и мышцы. Мне не хочется об этом думать, но, сдается, другой ангел разрубил суставы, отделяя кости от тела. Вероятно, мне следовало зашить раны, но тогда я считала, что калека все равно умрет.

— Может, попробую зашить? — спрашиваю, надеясь на отрицательный ответ.

Я, конечно, девушка крепкая, но сшивать куски плоти — это для меня уже слишком, если не сказать больше.

— Нет, — отвечает он, не поднимая взгляда. — Само заживет.

— Почему до сих пор не зажило? В смысле — все остальные раны ведь исцелились очень быстро?