Ноги в теплых носках ныряют в сапожки. Они уютные и удобные, в дороге то, что надо.

Я очень беспокоюсь о маме и папе. Где они? Как они? Ведь им даже неизвестно, что у нас с Шани намечалась свадьба.

На еврейский Новый год прошлой осенью портной – тот, что купил мне костюм, – узнав, как я волнуюсь и беспокоюсь, попросил одного немецкого офицера, своего клиента, организовать для меня звонок в Польшу в обмен на кожаное пальто. Сейчас все что-нибудь выменивают.

На почте офицер вызвал Флёрынку и протянул мне трубку.

– Я звоню Саре и Хаиму Корнрайхам, – сказала я польскому телефонисту.

– В городе нет людей с таким именем.

– Вы уверены? – взмолилась я. – Это Флёрынка?

– В городе нет людей по фамилии Корнрайх.

– Но они были!

– Сейчас нет.

Огорошенная, я повесила трубку.

– Может, их перевезли? – предположил офицер.

– Но куда?

Он пожал плечами.

Где же мама с папой? Мне хотелось рассказать им обо всем, что произошло, обо всем, что происходит сейчас. Но как расскажешь, если я даже не знаю, где они?

Бормоча слова благодарности, я вышла из почты, никто не обратил на меня никакого внимания. На безлюдной улице светило лимонно-желтое солнце. Я одна-одинешенька в чужой стране, а родители одни-одинешеньки в стране, которая раньше была моей, но сейчас мы словно на разных концах земли.

Мы с Зосей и Данкой так и не знаем, где мама с папой, но все равно готовим им на еврейскую Пасху – она уже на будущей неделе – посылку с изюмом, мацой и кое-какими деньгами. Неизвестно, получат ли они подарки, поскольку польская граница теперь закрыта полностью, но попытаться все равно нужно.

– Мамочка, я скучаю по тебе. – Я шепчу ее имя, словно субботнюю молитву. Раз я не могу с ней поговорить, то постараюсь хотя бы все-все запоминать, чтобы при нашей встрече я смогла рассказать, что происходило после нашего отъезда из Польши, смогла излить ей свою душу.

* * *

Глянув мимоходом в зеркало, я удовлетворенно киваю, потом беру письма и пальто, которое Шани подарил мне на помолвку.

Пани Зильбер ушла на рынок, так что мое исчезновение останется незамеченным. Они с мужем говорили, что спрячут меня, несмотря на возможные последствия, и я не хочу, чтобы они знали, куда я отправилась. Я не могу рисковать их жизнями или жизнью их маленькой дочки, с которой нянчилась. Я делаю то, что должна. Правильно ли я поступаю? – этот вопрос даже не стоит, мое единственное желание – защитить этих добрых людей, которые приютили меня и обращались со мной, как с членом семьи. В трудовом лагере не может быть так уж плохо, особенно если он спасет жизнь Зильберам. Я не боюсь работы. Я знаю, чего хотят немцы – чистоты, аккуратности и порядка, чтобы все было безупречно.

Это все равно что работать в тыличских казармах.

Я выхожу из дома Зильберов и в последний раз оборачиваюсь, чтобы запечатлеть его в памяти. «Я вернусь, – говорю я про себя, – это не может продлиться вечно».

– Здравствуйте, – приветствую я нашу соседку, добрую христианку.

– Здравствуй, Рена. У тебя все в порядке?

– Я должна уйти, и у меня к вам просьба.

Она напрягается: Какая?

Да, нынче все осторожны и подозрительны. Я снимаю с пальца мамино кольцо, кладу ей в руку и сжимаю ее ладонь.

– Присмотрите, пожалуйста, за этим кольцом. Это мамино… И еще сохранить бы мое пальто, хорошо?

В ее глазах отражаются одновременно недоверие и желание заполучить всю эту красоту.

– Но ведь это ценные вещи. Они тебе не нужны?

Мне вдруг приходит в голову, что я их больше никогда не увижу. Слова застревают у меня в горле. Быстро, пока не передумала, я сую ей пальто и отворачиваюсь, чтобы она не увидела моих слез.

– Человек, который сшил это пальто для тебя, наверное, сильно тебя любит. – Она восхищенно гладит пальцем оторочку из бобрового меха.

– Боюсь, это так.

Я не хочу прощаться с соседями, с друзьями, с сестрой, вообще ни с кем. Мне хватает боли от прощания с материнским кольцом. Я молюсь о том, чтобы мне больше никогда не пришлось прощаться. Иду, не поднимая головы и не оборачиваясь.

На пару мгновений останавливаюсь в центре Гуменне и думаю о том, какой это милый городок и как добры были ко мне местные жители. В Словакии жить можно, и хотя прошедший год был омрачен тяжелыми испытаниями и тоской по дому, я провела его в целом неплохо. Я опускаю письма в ящик и решительно направляюсь к казармам. Эрна уже там. Дина решила рискнуть – она попытается скрыться. Мы вдвоем стоим в очереди, держась за руки и надеясь, что у Дины это получится. У нее хватило смелости не сдаваться властям, но мы все здесь на птичьих правах. Я не знаю, где можно спрятаться или что еще предпринять, кроме как сдаться.

Эрна идет первой и называет свое прозвище – Этела. Потом наступает моя очередь.

– Имя?

– Рифка Корнрайх. – Я тоже решаю использовать прозвище.

– Национальность?

– Полька.

Немец ухмыляется и переглядывается с сидящим рядом офицером, будто услышал понятную им двоим шутку.

– У тебя есть еще родня, которая скрывается в Словакии?

– Я помолвлена со словацким гражданином, это меняет мой статус?

– Разве что если хочешь взять его с собой.

Я похолодела.

– Я не хочу брать его с собой.

– Жди снаружи.

Меня отпускают.

– А как же мои вещи?

– Завтра тебя отведут за вещами.

Я начинаю жалеть, что не взяла с собой пальто. Его теплый мех очень пригодился бы сейчас: холод пробирается за воротник и опускается дальше. Интересно, в безопасности ли пальто и кольцо? А я сама?

Рядом сидят другие девушки-еврейки. Стены казармы холодные, к ним не прислониться. Обхватив себя руками, я прижимаюсь к Эрне. Фонари вокруг казармы излучают мучительно яркий свет, тепла от них никакого. Да, эта ночь будет тяжелой.

Не дают покоя мысли о событиях, из-за которых я оказалась здесь. Они проносятся вихрем, появляясь и тут же исчезая, будто предлагая мне что-то запомнить навсегда, а что-то – выбросить из памяти.

Я подбираю ноги под юбку, чтобы было теплее. В животе урчит – вот бы сейчас кусочек халы! Ощущаю густой яичный запах. Аромат горячего хлеба всегда приносит покой. Принюхиваюсь, но так и не могу понять – запах реальный или он только чудится мне… да и какая разница? Я трогаю языком воображаемое лакомство, вдыхаю его запах и постепенно наполняюсь его прекрасным теплом. Вспоминаю, как мама, готовясь к шаббату, замешивала тесто. А вдруг прямо сейчас они делают это – где-нибудь в Польше?