Состав останавливается. Дверь открывается. На какую-то долю секунды нас пронзают кинжалы яркого света. Словно дикие зверьки, ослепленные фонарем фермера, мы застываем в неподвижности. Наши легкие наполняются воздухом. Мы уже успели забыть, как пахнет свежий воздух – нежный и сладкий аромат, а не едкая вонь, пропитавшая наш вагон.

– Вылить отходы! – Сопровождающие, как всегда, глухи к нашей боли.

Дверь захлопывается мгновенно, отрезая наши органы чувств от внешнего мира. Теперь, когда есть с чем сравнивать, спертость кажется еще более удушающей. Поезд продолжает свой бесконечный путь.

Эта дорога – мутное пятно в моей памяти. Я понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, как я отправила письма Данке и Шани. Я жалею, что вовремя не передумала и не спряталась в укрытии. И что не могу написать предостережение Данке. Я совершила жуткую ошибку. Но что об этом думать? – назад пути нет.

Перекусить больше нечем, вся еда кончилась. А воды и не было. У нас не осталось ничего, чтобы унять резь в желудках.

Они еще не научились как следует транспортировать человеческий груз. Остановок так много, что я давно сбилась со счета и решила беречь силы для более важных вещей. Разум стал тяжелым и малоподвижным, как мокрый песок в сите моего полуобморочного оцепенения. Я не думаю ни о чем.

Женщина кормит младенца. Голоса вокруг рассказывают истории. А мне рассказать нечего. Я словно тоннель, где нет света в конце, где ничто не остановит надвигающуюся темноту. Лица за это время изменились, но все пока еще далеки от потери контроля над рассудком.

Кажется, будто мир лишили всех красок, оставив в спектре лишь черный, серый и белый цвет моих ботинок. В этом промозглом зловонном вагоне я ищу решение – как мне выжить. Все, напоминающее мне о былом – о детстве, о прошлом, обо всей жизни, – все это следует спрятать подальше, на задворках подсознания, где оно останется в целости и сохранности. Единственная реальность здесь и сейчас.

Все остальное не имеет значения.

* * *

В какой-то момент я слышу голос:

– Здесь есть поляки?

Я отвечаю не сразу. Мозгу требуется время для осознания того, что услышали уши. Оглядывая заполненное чужими женщинами пространство, я вспоминаю.

– Мы из Польши.

Привалившиеся друг к дружке Эрна с Диной слабо кивают.

– Что написано на платформах, мимо которых мы едем, вы можете прочесть?

Девушки повыше поднимают меня, чтобы в зарешеченное окошко у нас над головами я смогла разглядеть названия станций.

По моим глазам хлещет ветер. Но я терплю боль, узнавая свой родной язык, свою родину.

– Мы в Польше, – говорю я вниз с высоты.

– Куда нас везут? – Выдвигаются и обсуждаются всякие домыслы и теории, но большей частью они рождают лишь новые вопросы.

– Что они с нами делают? – Наши голоса леденят воздух.

А потом все смолкает, кроме стука колес о рельсы и рельс о колеса. Даже младенец больше не плачет.

В визге тормозов на этот раз присутствует какая-то завершенность, так что мы инстинктивно понимаем: наша поездка закончена. За раздвинувшимися дверями вагона безрадостная серая дымка. Но мы щуримся: привыкшим к полутьме глазам даже такой свет кажется ярким. На платформе табличка: АУШВИЦ (Освенцим).

Поступает команда: «Освободить вагон!» Очнувшись от оцепенения, мы принимаемся собирать пожитки.

«Пошевеливайтесь!» Люди в полосатой одежде тычут в нас палками и едва слышно добавляют: «Выходите быстрее. Мы не хотим делать вам больно». Это узники, под прицелом немецких винтовок их заставляют сгонять нас с поезда палками. И мы, чуть живые, спрыгиваем со своим багажом, если это можно назвать «багажом».

До земли метра полтора. Прыжок отдается в коленных суставах, затекших от долгой неподвижности, резкой болью. Я поворачиваюсь, чтобы помочь женщине с ребенком, и получаю по плечу палкой.

– Поживее!

Я пытаюсь взглянуть в глаза тому, кто это говорит, но глаз там не видно: только какие-то пустые темные впадины.

– Строиться! – Резкие приказы перемежаются щелчками плетки по сияющим кожаным сапогам.

– Вещи кидать сюда! – кричат эсэсовцы.

Поставив свой чемодан прямо и аккуратно рядом с растущей грудой вещей, я поворачиваюсь и спрашиваю одного из охранников: «Как мы потом их найдем?» Я исхожу из того, что я человек и имею право знать.

– Заткнись и стройся! – орет он мне в лицо, поднимая ружье. От этого окрика по телу пробегают мурашки. Для него я не человек.

Я чувствую запах, который не могу определить. Это не запах человеческих испражнений и немытых тел, хотя таких ароматов тоже достаточно. Это запах страха, и им пропитан весь воздух вокруг меня.

Страх застыл в глазах окружающих меня женщин, запах страха исходит от нашей одежды, нашего пота.

Младенец умер, но его мать не замечает, что в ее руках обмякшее тельце. Она вцепилась в труп мертвой хваткой. Я вижу это, меня бросает в дрожь. Вокруг все время что-то происходит, разные события сменяют друг друга с такой быстротой, что невозможно понять, что к чему. Я озираюсь в поисках хоть какой-то ясности, пытаюсь найти хоть кого-нибудь, кто объяснит, зачем мы здесь и что с нами будет. И я вижу такого человека.

Он стоит перед нами, начальственный и неземной, он заведует здесь всем, он отдает приказы, куда идти и что делать. Он аккуратен и изящен в своей серой форме, он великолепен. Я улыбаюсь ему, глядя в его синие глаза и надеясь, что он все поймет, увидит меня такой, какая я на самом деле.

– Не хотите отдать ребенка? – спрашивает он у женщины с мертвым младенцем.

– Нет. – Она неистово трясет головой.

– Встаньте там, – говорит он.

«Как это хорошо с его стороны – не указывать ей, что ребенок мертв, – думаю я. – Как это правильно – поставить ее отдельно».

А вокруг творится какое-то безумие. У меня голова идет кругом. Изо всех сил стараясь сосредоточиться хоть на чем-нибудь, чтобы не разрыдаться, не потерять самообладания, я неотрывно смотрю на мужчину в сером. Он настолько великолепен, что я почти не сомневаюсь в его человечности. Ему подчиняются беспрекословно. Все эсэсовцы вокруг незамедлительно выполняют его приказы, отвечая: «Хайль Гитлер!»

Я зачарованно наблюдаю за происходящим, пока меня не накрывает какой-то дымкой, в которой уже нет места осмыслению. Это не сон наяву, скорее какой-то продолжительный шок. В поле зрения пятно на левом сапожке. Плюнув в ладонь, наклоняюсь, чтобы оттереть его. Сапожок снова белый.