— Почему не позвонила?

Не знаю. Поначалу я ждала. После столь оригинального объяснения должно быть продолжение, не так ли? Однако шли дни, потом недели. Ты не давал о себе знать. Я сходила с ума, потом смирилась с мыслью, что ты передумал. Да, успокоился, встретил кого-нибудь еще и забыл обо мне. Позвонить не мог, не знал номера моего телефона. Да-да! Я сама не стала предлагать, а ты не спросил. Заехать извиниться не счел нужным, может быть, испугался. Вот и все…

Однажды без звонка явился Гошка. Я опять забыла посмотреть в глазок, и никак не могла открыть элементарный замок на двери. Верно, на моем лице отразилось такое горькое разочарование, что Гошка сразу с порога обиделся:

— Ладно, ладно, сейчас уеду. Дай только попить!

— Так есть хочется, что переночевать негде, — бездарно пошутила я, чтобы исправить неловкость и скрыть смущение.

— Про поесть — это ты вовремя.

Конечно, где это видано — сытый журналист. Я стала хлопотать на кухне и вспомнила, что мой юный друг за последний месяц раз пять звонил мне и все пять раз я отказывалась его принимать. Между тем Гошка пристроился в твоем углу (да, теперь уже твоем!) и молча наблюдал за мной. На него не похоже: молчать столько времени.

— Оль, у тебя что-то случилось? — Он все же первый заговорил.

— С чего ты взял? — Получилось громко и грубо, потому что я в этот момент скрипела духовкой.

— Я вижу.

Вот как! Я с удивлением посмотрела на него.

— У меня на лице написано, что со мной что-то случилось? — Я разозлилась почему-то.

Гошка опустил глаза и поскучнел.

— Нет, ты ответь! — несло меня. — Из чего же это видно?

— Злишься вот, похудела, побледнела.

— У меня на работе проблемы, — сказала я и чуть не разрыдалась.

Вот бы насмешила.

— Забастовка графоманов? Вам нечего печатать? Страна исписалась, фонтан иссяк?

Я с сожалением посмотрела на резвящегося юношу.

— Размечтался.

Однако злость испарилась, появилась усталость. И чего я прицепилась к мальчишке? Он не виноват в том, что я обманулась, поверила миражу, как какая-нибудь соплячка. Бог с ним…

— Тогда что? — наседал Гошка.

Тут я дрогнула.

Любимый, я обещала, что буду писать здесь честно, как на духу. Ты должен знать обо мне все, я этого хочу. Так вот. В этот момент мне вдруг захотелось припасть к Гошкиной надежной груди, плакать и жаловаться. Я так устала от одиночества и неразделенности чувств! Гошка тотчас уловил мое настроение. Он полудурашливо, полусерьезно предложил:

— Исповедуйся, дочь моя, и тебе станет легче. Неожиданно для себя я сказала:

— Пойдем погуляем?

Гошка с сожалением посмотрел на духовку, однако мужественно согласился. Но я не зверь же, сперва накормила голодного юнца, потом уж потащила гулять. Мы прошлись до Девички, побродили по парку, потом пересекли Садовое кольцо, поднялись по Пречистенке к храму Христа Спасителя. Был поздний вечер, оранжевый свет фонарей сообщал уют старинным улочкам моего любимого района, народ уже весь рассеялся. Душа понемногу исцелялась. Гошка не мешал мне растворяться в чудесных городских пейзажах. Каждый дом здесь я знаю наизусть, его историю, судьбу…

Мы присели у Энгельса передохнуть, созерцая дивный вид, раскрывающийся в перспективе.

— Так что у тебя случилось? — спросил наконец непривычно притихший Гошка. Я всю дорогу не давала ему слова молвить, рассказывала о людях, живших здесь в девятнадцатом веке, о Булгакове и его героях, населявших здешние места.

— Личная драма, — уклончиво ответила я на Гошкин вопрос.

Он удивился:

— Неразделенная любовь?

— Что-то в этом роде.

Гошка ревниво нахмурился:

— И кто же сей счастливец? Я думал, тебя, кроме Краскова, никто больше не интересует. Ну разве еще Булгаков.

Знал бы он! Мне не хотелось продолжать этот рискованный диалог и дразнить Гошку тоже не хотелось.

— Будь ты постарше… — многозначительно вздохнула я, надеясь отвлечь собеседника от лишних расспросов.

Попала в точку. Гошка вдохновился:

— Вот беда — постарше! Зачем тебе постарше? Тебе-то сколько лет? Вот так, по-настоящему, как кажется?

Я поняла, что он имеет в виду внутренний возраст. Смутилась:

— Ну… лет восемнадцать, не больше.

— А мне уже двадцать два! И кто здесь старше?

Я пожалела, что коснулась запретной темы. Что-то дрогнуло внутри. Наступила чудесная тихая ночь, заснеженная Москва засыпала, влажность сменилась легким морозцем… Я посмотрела на притихшего взволнованного Гошку и опять подумала невольно: «А что, если…» Тотчас оборвала себя, не додумав.

— Что-то я замерзла, пойдем назад, — и направилась в сторону дома.

Отправив Гошку к метро, я медленно поднялась на свой этаж.

— Ты где была? — донеслось до меня с лестничной площадки. — Я уже второй раз приезжаю.

Хорошо, что я держалась за перила, иначе бы упала. И от неожиданности и оттого, что это был ты…

— Гуляла, — не сразу ответила я. Руки так дрожали, что я не могла попасть ключом в замочную скважину.

— Одна? Ночью? — удивился ты и «догадался»: — Это у тебя хобби такое — по ночам гулять?

Я уже взяла себя в руки и посмотрела на тебя с укором:

— Нет, так получилось. И не одна я была. С… подругой.

Не знаю, зачем я солгала, просто вырвалось. Не хотелось объяснять про Гошку: все не важно, когда ты рядом. А ты, кажется, почувствовал фальшь. Внимательно посмотрел на меня, придержав за плечи.

— Что с тобой? Ты мне не рада? Не надо было неожиданно приезжать?

Мы вошли в квартиру, и только тогда я выдохнула:

— Ну что ты говоришь!

Мне хотелось только одного: броситься тебе на шею и замереть. Наверное, нужно было так и сделать, но я не решилась. Ты был смущен и несколько замешкался, снимая теплую куртку и шарф, будто раздумывал, стоит ли оставаться. Если б ты ушел, что бы со мной было?

Я быстренько прошла на кухню, чтобы разогреть мясо, каким кормила давеча Гошку. Бросила на сковородку мороженые овощи, включила чайник. Ты стоял у окна и курил в форточку. Идиллия. Будто и не расставались. У меня было столько вопросов, упреков, недоумения! Но ты молчал, и я молчала. Я исподтишка смотрела на твой профиль с тонким изогнутым носом, с губами, вытянутыми в трубочку, когда ты выдыхаешь дым. На тебе белый свитер и черные вельветовые джинсы, густые волосы коротко стриженны, высокий лоб открыт. Ты чуть-чуть сутулишься всегда, даже на сцене. Каждая черта, каждое твое движение мне знакомы до трепета.