хранимый абикой для посиделок. Кряхтя, она вытягивала ноги в галошах, опиралась спиной на забор, позади скамейки, закутывалась в халат, и, поднимая глаза к небу, улыбалась и говорила:

– Вот и день прошёл, Аллага шокер.

Айнур тоже протягивал босые ноги, усталые и загорелые, опирался на забор и любовался далёкими звёздами и рекой Млечного пути, несущей свои воды по Вселенной, и было ему так хорошо, что вот век бы так сидел, не сходя с места. Некоторое время они сидели молча, а потом абика начинала рассказывать что-нибудь про жизнь. Только уже став взрослым, Айнур понимал, насколько мудрой была его абика, ибо ни разу в своих рассказах не осудила она никого из тех, о ком вела повествование, кроме разве что сказок, где высмеивались злые и хитрые, жадные да завистливые. Но то сказки, а в жизни…

Абику звали Гульбика, и было у них с бабаем Фатхитуллой семь сыновей, все имена которых начинались на букву «М»: Марат, Максуд, Мансур, Муса, Мифтах, Мударис и Муртаза. Мифтах, младший сын, был отцом Айнура, остальные приходились ему дядьками. Вот только знал Айнур из них двоих: Мудариса и Максуда. Двое сыновей, Марат и Мансур, умерли ещё во младенчестве, не дожив и до года. А старшие сыновья, Муса-абый и Муртаза-абый, погибли на войне. На фронт они ушли вместе с отцом своим Фатхитуллой, а вот вернулся домой с Победой лишь он один. Сыновья остались лежать в чужой земле, положив жизни за Отечество своё. Абика с бабаем не знали даже, где покоятся тела их сыновей. Война такое дело… Но с портретов над кухонным столом смотрели на Айнура глаза этих двух солдат, оставшихся навечно мальчишками, одному из которых было девятнадцать, а другому двадцать один год. Бабая Айнур помнил плохо, он болел сильно, давали знать о себе фронтовые болячки. Его не стало, когда Айнуру исполнилось пять лет. Бабай был очень спокойным, молчаливым, добрым человеком. Он усаживал Айнура себе на колено и гладил-гладил его по головке, думая о чём-то своём. И Айнур в такие минуты даже переставал шалить, понимая сердцем, что бабай вспоминает сейчас войну и своих друзей, сыновей, и нельзя пока шуметь. От деда остались красивые, блестящие медали, которые абика бережно хранила в комоде, доставая их на праздник вместе с пиджаком бабая и его тюбетейкой. Пиджак она вешала на стул, а тюбетейку клала на стол, и тогда казалось, что за праздничным столом бабай невидимо сидит вместе с ними и улыбается своей жене, внукам и сыновьям.

Дядьки, Мударис и Максуд, жили не так далеко от родной деревни, часто наведывались к матери, но дети их были уже взрослыми, и у бабушки теперь не гостили, а вот Айнур, младшенький, мог купаться в абийкином внимании и любви целиком и полностью, чем он и пользовался. Абику любил он безмерно. Весь год писал он ей бумажные письма, и почтальонка, Наджия-апа, приносила их адресату. Вместе с абикой они усаживались за стол, и, отхлёбывая из пиал чай, белёный молоком, читали эти нехитрые, немудрёные послания, в которых Айнур писал, как он сильно соскучился, и что нет мочи его дождаться лета, и спрашивал как там его абика, жива ли здорова, да велел передавать привет от него полосатому коту Бэхету (что означало Счастье) и псу Василу (что значило Верный товарищ). Абика улыбалась, читая, теребила нитку янтарных бус на шее, кивала, мысленно отвечая внуку. А после ухода почтальонки, садилась писать ответное письмо, нацепив на нос очки и включив большую лампу над круглым столом, покрытом красной бархатной скатертью с бахромой, и когда писала, то шептала беззвучно губами, чтобы не сделать ошибку. Но ошибки всё равно получались, только Айнур их не замечал. Разве можно видеть какие-то маленькие оплошности в большой любви?

– И-и, балакаем! – так начиналась почти каждая абикина фраза, обращённая к внуку.

Так же называла она и всех соседских ребятишек, и татар, и русских, и других национальностей, что жили в мире и дружбе в их деревне. «Балам» – все для неё были родные дети, всех она гладила шершавой ладошкой по волосам и доставала из кармана халата карамельку, а то выходила к воротам, где шумной стайкой щебетали девчонки да мальчишки, устроившиеся играть на брёвнах, и угощала всех горячим элешем или кыстыбыем, только что из печи.

Заканчивался день, укатывался солнечным шаром за гору, что возвышалась за деревней, опускались на домишки сумерки. Напарившись в бане и посидев на передышке у ворот, Айнур с абикой шли пить чай перед тем, как укладываться в кровать. Чай абика любила с молоком и непременно горячий, такой, чтобы пить обжигаясь, прихлёбывая из расписного блюдца, и закусывая кусочком сахара, который абика колола сама щипчиками. Айнур тоже пил чай из блюдца, причём пил он так только у абики, и потому этот ритуал был особенно дорог ему. В открытое окно, занавешенное сеткой от мошкары, бились ночные мотыльки, летящие на свет, а на душе было так тихо и хорошо. Чувство радости и удовлетворения от проделанной работы, чистота тела после бани, абийкины рассказы на скамейке в сумерках – всё сливалось в одну большую добрую сказку, и Айнур молчал, не желая нарушать этой идиллии. Иногда абика начинала петь грустные и протяжные татарские песни, и тогда она прикрывала глаза, а по морщинистым щекам её стекали слёзы. Айнур подсаживался к бабушке, обнимал её крепко, прижимался к ней, и гладил её натруженные ладони. И тогда абика улыбалась сквозь слёзы, и говорила своё: «И-и-и, балакаем», и они молча сидели так, говоря друг с другом без слов. А в избе тикали ходики и чуть поскрипывали половицы, словно кто-то невидимый ступал по ним осторожно, не желая напугать хозяев, но присутствуя незримо рядом, чтобы оберегать их. Темно было за окнами, светились белоснежные занавески, пестрили на полу нарядные полосатые половички, благоухала герань на подоконниках, чинно и важно высились на кроватях с пышными перинами горки подушек с гусиным пухом, покрытые кружевными накидками, дремала в углу большая белёная печь с цветастой шторочкой наверху и прислонённым к её боку ухватом, жёлтым ровным светом светила лампа над столом. Где ты теперь, свет той лампы, что лечил душу и согревал сердце? Ничто, казалось, не страшно было Айнуру в круге того света, ничто злое не могло проникнуть в него, и качал тот свет мягко, и баюкал, навевая сладкие-сладкие сны…

***

Айнур открыл глаза и обвёл взглядом комнату. Ничего не изменилось здесь за эти годы. Абики не стало несколько лет назад, но дом её продавать не стали, приезжали сюда, как на дачу, берегли его, как память, и всё здесь было по-прежнему, и думалось, что вот сейчас отворится дверь, войдёт с улицы абика, неся ведро парного молока после вечерней дойки, и скажет своё: «И-и-и, балакаем», и снова Айнур будет пить с удовольствием молоко из эмалированной голубой кружки и заедать вкусной шаньгой, а абика будет сидеть за столом напротив, подперев рукой щёчку и смотреть на него с любовью в голубых, как небушко, глазах, обрамлённых словно солнышко, лучиками-морщинками.

Работы у них с абикой всегда было много: огород прополоть, чисто вымести двор метлой с жёсткими прутьями, убрать навоз в хлеву, принести воды с колонки на углу улицы, задать корм многочисленной живности, проводить корову Апайку в стадо, а вечером встретить её, вывести на лужок за домом двух козочек, да не забыть привязать их к колышку на длинную верёвку, иначе, не ровен час, сбегут, и пойдут щипать траву по чужим огородам да палисадам, ищи их потом по авылу-деревне. Абика мыла полы в доме, а Айнуру всегда доставались сени и крыльцо, и он старался, драил ступени до блеска холодной водицей, так, что зашедшая к абике поболтать соседка, Сария-апа, всплескивала руками, глядя на его работу, и говорила:

– Э-э-эй, в ваше крыльцо, как в зеркало можно глядеться!

И Айнур гордился своей помощью абике.

Потом надо было сбегать в магазин на главной улице, купить карамелек, чаю, крупы, муки, как наказала абика. Затем помочь развесить выстиранное бельё, собрать яблоки-паданцы и сливы, пообедать