Мать мельком бросает взгляд на «сокровище», найденное моей сестренкой.

– Это обыкновенный волчок. Чтоб детишки забавлялись. Его хорошенько раскрутить нужно.

Открыв от восхищения рот, Энни некоторое время смотрит на волчок, потом пытается его раскрутить, но он почти сразу падает.

– Положи его пока к твоим остальным находкам, – говорю я, но перед глазами у меня все еще стоят чьи-то маленькие ручки, теперь ставшие прахом в земле, а в ушах звенят детские голоса, умолкнувшие навсегда.

Энни сползает с табуретки, аккуратно берет волчок и добавляет его к своей «коллекции». На обратном пути она прыгает на Джона, который все еще притворяется спящим, он стонет и громко жалуется, но я-то знаю: долго сопротивляться Энни он не в силах.

– Ой, ну пойдем, Джон! Пойдем, лисенят посмотрим! – упрашивает его Энни. – Я покажу тебе, где они прячутся, но только ты сам молчи, не то их маму испугаешь.

– Оставь меня в покое, бельчонок, – говорит он, с головой скрываясь под одеялом, но я знаю: как только мы с мамой выйдем за порог, он тут же встанет и пойдет с Энни в лес. Его любовь к Энни похожа на мою – такая же яростная и покровительственная, но перед нами он вечно изображает, что совершенно равнодушен к нашей младшенькой, чтобы мы, не дай бог, не подумали, что он чересчур мягкосердечен и слаб, а значит, не способен быть для нас настоящим защитником. Мне и впрямь иногда так кажется, но за его любовь к Энни, за его неспособность отказать ей ни в одной просьбе я готова простить ему любые его недостатки и любые проделки.

Мама вдруг сворачивает с той тропы, что ведет через луг к прибрежным коттеджам, и направляется прямиком на ферму Тейлора, приветливо кивнув какой-то девушке, которая машет ей рукой.

– Милая какая девчоночка, эта Филлис, – с удовольствием замечает она, продолжая идти, но я останавливаюсь и удивленно спрашиваю:

– Ты же сказала, что мы в деревню пойдем, так?

– Ферма – тоже часть деревни. Шагай, шагай, девочка.

Некоторое время я иду молча, крепко сжимая в руках горшочек с целебным бальзамом. Я вспоминаю, как тот парень, сын фермера, ласково уговаривал необъезженную кобылу. Голос его звучал так нежно, а в глазах искрился солнечный свет. И сразу же передо мной возникает его исказившееся от страха лицо – таким оно стало, когда он понял, кто я такая.

– А для кого эта мазь?

– Для помощника фермера. У него какая-то сыпь вроде коровьей оспы. Я думаю, что-нибудь в этом роде. Но, похоже, ничего страшного, хотя и сильно чешется.

– А-а-а… – Я начинаю бодрее переставлять ноги. Значит, заболел все-таки не тот симпатичный парень. Да тот, наверное, по хозяйству занят. Но помощника фермера я хорошо помню, как и его кулак, которым он разбил мне лицо; помню и ту ярость, что во мне клокотала, когда я его проклинала. А что, если моя колдовская сила уже созрела? Что, если его «чесотка» – это моих рук дело? Наверно, мне следовало бы испугаться – ведь я не ожидала столь реальных последствий своего поступка, – однако воспоминания о стычке с Гэбриелом вновь разжигают в моей душе пламя гнева; и, если честно, мне куда больше хочется полюбоваться его страданиями, чем принести ему целебную мазь, способную эти страдания облегчить. Впрочем, я буду рада получить от него плату за избавление от страданий.

А фермерского сына я вижу сразу, как только мы входим во двор. Он несет полную корзину яиц и резко бледнеет, узнав меня. Потом начинает беспомощно озираться, словно ищет того, кто мог бы прийти ему на помощь. Мы смотрим друг на друга и одновременно спотыкаемся; яйца так и перекатываются у него в корзине. Вообще-то, по-моему, это женская работа, хотя, может, я и ошибаюсь. Мама хмурится, поглядев на меня, и поворачивается к нему:

– Доброе утро, молодой человек. Что там за беда приключилась с вашим помощником? Нам сказали, что у него вроде как чесотка? – И мама улыбается беззубым ртом.

Он испуганно переводит взгляд с нее на меня и обратно.

– Вам так с-сказали?

– Да, ваша служанка Бетт. Ее ведь так зовут, верно? – Мама, похоже, не испытывает ни малейшей растерянности, хотя вряд ли я могла бы сказать, сколько в ее самоуверенности притворства. – По ее просьбе мы ему целебный бальзам принесли.

Его взгляд падает на горшочек в моих руках; в его глазах вспыхивает любопытство, но держится он по-прежнему на расстоянии.

– А как… как он действует?

Я бы и хотела его возненавидеть, но мне мешают воспоминания о его доброте. Пусть даже и мимолетной. Мама все посматривает на меня, и в глазах у нее растерянность. Сомневаюсь, чтобы ей когда-нибудь задавал такой вопрос кто-то из деревенских.

– Ну… тут все дело в чесноке, – говорю я.

– В чесноке? – Он ставит корзину на землю и подходит ко мне чуть ближе. – В том чесноке… что в лесу растет? В диком чесноке? Который еще так красиво цветет?

– Ага. Только мы не цветы, а корень его используем. Он хорошо кожный зуд облегчает.

Парень заглядывает в горшочек.

– А я и не знал.

– Об этом мало кто знает, – говорит мама и снова бросает на меня хмурый взгляд.

А я старательно напоминаю себе: вспомни, как он сразу переменился, когда узнал, из какой ты семьи! Но теперь-то он об этом уже знает, да и я не скрываю, что моя мать ведьма, знахарка, а я ее дочь. Однако он по-прежнему с нами вежлив, и голос его звучит ласково. И, по-моему, он теперь почти совсем нас не боится.

– Дикий чеснок еще хорошо помогает от расстройства желудка, а при простуде облегчает дыхание, – сообщаю ему я.

Он страшно заинтересован и подходит еще ближе.

– Вот как? Очень интересно! Ой, а откуда… как вы?..

– Помолчи-ка, девочка. Не выдавай разом все наши знания, они нам самим еще понадобятся. – Мама смеется, но в ее взгляде я читаю предостережение.

– Как там твоя кобыла? – спрашиваю я. И затаиваю дыхание. Ведь то, как он ответит, сразу покажет, как он на самом деле относится ко мне и моей семье.

Его глаза радостно вспыхивают. А меня вдруг окутывает какое-то незнакомое тепло.

– С ней все хорошо, спасибо, – говорит он. – Она…

Раздавшийся у нас за спиной крик заставляет его умолкнуть.

– Эй, ты! – помощник фермера Гэбриел тычет в меня пальцем, и мой недавний собеседник невольно делает шаг назад. – Ты зачем сюда явилась? Это ты меня сглазила, дурную болезнь на меня своим колдовством наслала! Да как только у тебя совести хватило сюда припереться!

Оттолкнув хозяйского сына, да так, что тот чуть не падает, он бросается ко мне и останавливается в одном шаге от нас. Челюсть у него непрерывно двигается, словно он что-то жует, грудь тяжело вздымается, и в целом вид у него и впрямь довольно плачевный.

– Сделай так, чтоб это прекратилось! – Он смотрит сердито, но в глубине глаз отчаяние. Вся голова у него в проплешинах – там, где он до крови расчесал себе кожу, выдирая волосы. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться ему в лицо. – Расколдуй меня!