вычислить. Люси была прекрасной художницей, по мнению Этти, значительно превосходящей Стэнниша Уитмана Уилера. Люси часто писала акварельными красками абстрактные беспредметные картины, вызывающие глубокие чувства. Рассматривая их, девочка чувствовала шум моря или глубокую тишину лунной ночи.

Этти начала перечитывать сказку с тех пор, как Люси вынесли приговор, словно таким образом готовя себя к её смерти. Но беспокоилась не только из-за Люси. Ханна тоже переживала своего рода смерть при жизни. Стэнниш Уитман Уилер словно бы тоже отрезал её маленький язычок. Тогда Этти впервые открыла, что в мире мужчин девушкам, будь они людьми или русалками, приходится многим жертвовать.

– Тошнотворно! – пробормотала Этти, захлопывая книгу. Завтра она поедет к дядюшке Баркли и дядюшке Годфри – добиваться помощи Люси. До казни остаётся всего месяц. А сегодня она собиралась отправиться в Кембридж и встретиться с Мэй – впервые с лета.

Этти всё ловчее убегала незамеченной из дома на площади Луисбург. Сегодня она незаметно выскользнула через чёрный ход и пошла по площади Боудойн – взять электрокар до Кембриджа. Они с Мэй договорились встретиться на парковой скамейке близ реки.

Девочка подбежала к Мэй и обняла её.

– Только посмотри на себя, Этти! – воскликнула Мэй. – Как ты вытянулась. Клянусь, ты выросла дюйма на два с тех пор, как мы виделись.

– Не слишком-то быстро, – заметила Этти, рассмешив Мэй. – Ты здесь спускаешься в воду, когда плаваешь по ночам?

– Нет, конечно, нет. Здесь меня всякий может увидеть. Я отхожу немного подальше. – Она указала на восток. – Там есть мост – очень удобно, под ним – как под крышей.

– Я бы приехала раньше, но мне не просто уходить. Приходится перешиваться, знаешь ли.

– Перешиваться?

– Да, модные платья для путешествий. Видишь ли, я совершенно неожиданно выросла на два дюйма. Поэтому одежда, на которую рассчитывала мама, мне больше не подходит: вызвали швею, которая в срочном порядке должна состряпать на меня пять новых платьев. И то не хватит на каждый вечер плавания.

– Ты должна переодеваться каждый проведённый в море вечер?

– Да.

– Странно.

– По мне, так глупо, – буркнула Этти. – А что ты хотела мне рассказать? Не томи!

– Ну, – медленно начала Мэй. – Думаю, самое главное, что я обнаружила, так это мотив убийства Перси Вилгрю.

– И, исходя из этого, убийцу?

– Конечно. Мотивом был стыд. А убийцей – мать Люси, Марджори Сноу.

– Я знала! – Этти стукнула себя по коленке. – Я всегда знала это.

Мэй рассказала Этти о записке и своей уверенности, что её написала Марджори Сноу, чтобы возложить вину за убийство герцога на Люси. Этти тут же согласилась, что это самая правдоподобная версия. Теперь надо было донести свои догадки до дядюшек. Молча сидя на скамейке рядом с Мэй, Этти смотрела, как мимо идут две девушки в серых платьях. Они шли, вчитываясь в открытые книги, и время от времени останавливались, склоняясь друг к другу и разговаривая.

– Студентки Рэдклиффа? – спросила Этти. В её голосе кипело волнение, словно она была на сафари и только что заметила редких экзотических животных.

– Думаю, да. Видишь их сумки для книг? – ответила Мэй.

– Я бы всё бросила, чтобы оказаться одной из них. Ходить по берегу реки с книгой в руке и думать о всевозможных вопросах… и… и…

– И что, Этти? – спросила Мэй, склоняя к девочке голову.

– И, я не знаю, училась бы считать производные. Погрузилась бы в матанализ, – со вздохом проговорила она. Мэй мягко улыбнулась. Ханна всегда говорила, что Этти – особенная. Вот бы в мире было побольше людей, похожих на Этти.

* * *

Пока все были поглощены сборами в традиционную, но немного задерживающуюся поездку в Европу, выскользнуть из дома не представляло особого труда.

Этти не нужно было садиться на электрокар, чтобы навестить дядюшек, – до них она могла добраться пешком, просто пройдя на Бикон-стрит прямо по Бикон-Хиллу, потом – через Городской сад и выйдя к началу Коммонуэлс-авеню. Её целью был дом номер 45, где проживали дядюшки Год и Барк. Среди краснокирпичных домов элегантный таунхаус с фасадом из серого известняка и небольшими коваными балконами смотрелся скорее по-парижски, чем по-бостонски. Этти взошла вверх по лестнице, молясь, чтобы дядюшки оказались дома. Они принадлежали к многочисленным художественным и учёным обществам и постоянно отсутствовали, находясь то на одной встрече, то на другой. Девочка приподняла латунный дверной молоточек в форме ананаса и постучала три раза: Флорен, их дворецкий, был глуховат. Как бы ей хотелось, чтобы это относилось и к мистеру Марстону, дворецкому Хоули. Мэй испытывала сильнейшее искушение проникнуть в его кабинет и воспользоваться телефоном, одним из трёх в доме, пока он был в винном погребе. Но у того был сверхъестественно острый слух, и это, вместе с пресловутым третьим глазом на затылке, создавало множество препятствий. И всё же она ускользнула из дома, хотя было бы лучше сначала позвонить дядюшкам – убедиться, что они на месте. Минуту спустя девочка услышала скрежет поворачиваемого замка.

– C’est moi, Monsieur Florin.[2]

– Mais bien sur, ma petite! Et a quoi devons-nous le plaisir de votre visite?[3]

– Moi![4] Вы обязаны всего лишь мне, – проговорила Этти на ужасной смеси французского и английского. – А сейчас, давайте arreter[5] французский… это чрезвычайная ситуация, и мы должны fermer наши bouches[6]. Дядюшки дома? Ни un mot никому, s’il vous plaît[7].

– Certainment.[8] Я хочу сказать, несомненно, они дома и будут рады вас видеть.

Она последовала за мистером Флореном в библиотеку. Дядюшки сидели там, склонившись над одной из последних гравюр, которую их художественный агент приобрёл у лондонского перекупщика. Они оба одновременно подняли головы и издали радостный мягкий взвизг.

– Генриетта! Наша дорогая девочка! – воскликнул дядюшка Барк.

– Вот это да: как лучик солнца в этот отменно пасмурный день! – с восторгом выдохнул Годфри.

Баркли Эпплтон был высоким и худым, с сероватой, – что соответствовало фасаду дома, в котором он жил, – бледностью на лице и редкими волосами. Его брат был немного выше и гораздо крупнее. Жилет плотно обтягивал его обширный живот, щёки немного колыхались, когда он говорил. Он обладал румяным лицом и экстравагантными бакенбардами, подстриженными по последней моде: они завивались вниз по бокам лица, переходя в пенистые волны. Годфри Эпплтон был почти лыс, но прикладывал большие усилия, чтобы скрыть ярко-розовую голову, тщательно зачёсывая имеющиеся волосы на макушку, наподобие ламбрекена. Его волосы были почти белоснежными, а ламбрекены напоминали Этти накатывающие волны бурного моря.

– Что привело тебя сюда? – спросил дядюшка Барк.

Этти вздохнула. Её плечи опустились: