– Конь, – наконец сказала она.

– Что «конь»?

– Ну понимаешь, время от времени меня преследуют мысли о коне.

– О каком еще коне?

– Об арабском скакуне. Ну том, на аллее. У него красивый зад. А ты знаешь, как мне нравятся мужские задницы.

Антон сел в кровати, взглянул в ее смеющиеся глаза и захохотал.

Отсмеявшись («Антон вернулся!» – подумала она), он сказал:

– Можно с ним завтра поговорить. Ну с твоим конем. Спросим, согласен ли он.

– Ну? Что ты ему сказал? – спросила Катя, когда Антон отошел от ограды вольера и взял ее под руку.

– Сказал, чтобы он не смел к тебе приближаться. А если попробует, я отрежу ему яйца и поджарю к ужину на подсолнечном масле. На сковородке!

Они с Катей дружно засмеялись.

За Тополиной аллеей начинался спуск к кварталу. Антон замедлил шаг. Он знал, что Кате трудно идти под горку из-за больных коленей. Однажды у нее на этом самом спуске развязался шнурок, и он, не сказав ни слова, наклонился и его завязал. Чтобы Кате не пришлось нагибаться.

В конце спуска, слева, высились строительные леса. При виде их Кате стало ужасно жалко Антона. Как он хотел, чтобы построили этот клуб! С тех пор как они здесь поселились, он ни о чем другом не говорил с подобной страстью. И такое разочарование! Они медленно шли мимо стройки. Катя бросила взгляд на Антона и почувствовала укол тревоги. Сколько еще таких разочарований он выдержит, прежде чем снова впасть в депрессию?

– Наверно, деньги кончились, – мрачно сказал Антон. – Начали стройку, а тут выяснилось, что она обходится дороже, чем планировалось. Или рабочие потребовали надбавки. Постой-ка… – Его глаза загорелись надеждой. – У меня идея! Почему бы нам, мужчинам квартала, не достроить клуб собственными силами? Шпильман когда-то работал бригадиром строителей. Да и мы, остальные, не безрукие. И Школьник, и Грушков, и я. Что нам помешает? Приду домой – напишу им. Кому им? Мэрии, конечно! Их эта идея обрадует, можешь не сомневаться.

* * *

– Что значит «не утверждают»? – вскипел Данино.

Бен-Цук старался сохранять спокойствие, но чувствовал, как у него немеет затылок – верный признак приближающегося срыва.

– Они бракуют всех, кого я им посылаю, – объяснил он.

Чем больше он старался унять дрожь в голосе, тем заметнее тот дрожал.

– На каком основании? По какой причине? – спросил Данино.

– Каждого по своей. Один курил гашиш, второй когда-то водил шашни с арабкой, третий – тайный гомик, у четвертого отец сидел за ограбление банка, у пятого родился в Сирии…

– А Сирия-то им чем не угодила? – возмутился Данино, мать которого была родом из Сирии. – Евреи Дамаска, – с гордостью заявил он, – это одна из лучших репатриантских общин Израиля! Работящие. Надежные. Предприимчивые. Евреи Алеппо – это, конечно, дело другое…

– Одним словом, – вздохнул Бен-Цук, – гиблое это дело. Армия не хочет, чтоб мы строили там микву, и все тут. Потому и мучают нас проверками, чтобы мы отказались от этой идеи.

Данино задумчиво молчал.

– А может… – осторожно начал Бен-Цук. – Я хочу сказать, может, это нам знамение, а? Знак свыше? Ведь праведник Нетанэль Анихба с самого начала был против строительства в этом районе. Предупреждал нас, что мы навлечем на себя проклятье. Может, это оно и есть? Как вы думаете?

Данино окинул его таким презрительным взглядом, что Бен-Цук сразу понял: он неправ.

(Откровенно говоря, он знал, что неправ, еще до того, как открыл рот, но иногда человек летит в пропасть с широко открытыми глазами.)

Жена Данино долго не могла забеременеть. После многих лет бесплодных попыток, испробовав все методы лечения, они решили, что должны обойти могилы праведников в городе и его окрестностях и полежать на каждой из них. Поначалу они раз в неделю меняли могилу, пока не убедились, что это не помогает. Тогда жена потребовала, чтобы они ограничились одним-единственным праведником, но с наилучшей репутацией. Отныне Данино по четвергам мотался с женой на могилу, оставлял машину на гигантской парковке и пробирался сквозь плотную толпу горожан, ловя на себе их полусочувственные, полунасмешливые взгляды.

Праведник-чудотворец тоже не оправдал возлагавшихся на него надежд, и жена заявила, что во всем виноват Данино и его скептицизм.

– Если ты не веришь, что праведники – это канал, связывающий нас с горним миром, какой тогда прок в том, что я оставляю на могиле свои записки и привязываю к веткам ленточки?

– Может, ты и права, – согласился Данино.

Теперь, простертый на могиле, он прижимался губами к тому месту, где предположительно находилось ухо праведника, и изо всех сил старался представить себе будущего ребенка.

Через два дня после этой молитвы, когда Данино почувствовал, что ему наконец-то удалось проплыть по реке веры, не выбираясь на берег сомнения, его жена забеременела.

С медицинской точки зрения это было чудо. Самое настоящее чудо. Поэтому все девять месяцев беременности они оба прожили в состоянии восторженной благодарности, вознося хвалы Всевышнему. После появления на свет сына их изумление только увеличилось. Как у таких, как они, родился такой красивый мальчик? Красивый, как ангел. Как принц. Как девочка. Ни одно из имен, которым они собирались его назвать, – Йоханан (в честь деда), Ицхак (в честь прадеда) или Узиэль (в честь школьного учителя, который преподавал им Библию), – теперь не казалось жене подходящим, и она предложила подождать с этим до обрезания или до того, как глас небесный даст им подсказку.

Но Данино считал странным говорить «он» о ребенке, вызывающем у него настолько сильные чувства, и называл его Янукой, то есть Малышом. «Где пеленки Януки?», «Янука хорошо покушал?», «Янука сейчас улыбнулся или мне померещилось?».

Через два дня Янука умер. На руках у Данино. У мальчика вдруг поднялась температура, и родители повезли его в больницу, но приехали слишком поздно. На крошечной могиле они с общего согласия решили выбить надпись «Янука Данино», но больше согласия между ними не было уже никогда.

На траурной шиве (они не были обязаны ее соблюдать, потому что ребенок не прожил 30 дней) гости сидели молча, но жена Данино не закрывала рта.

– Наше горе, – говорила она, – это Божья кара за то, что Авраам называл сыночка Янукой. Был уже один Янука, – напоминала она. – Сын Амнуны Сабы. Этот Янука поражал всех последователей рабби Шимона Бар-Йохаи глубиной своих познаний, но скончался в юном возрасте. А мой муж своим невежеством прогневил Царствие Небесное, – сообщала она понуро сидевшим гостям и повторяла это каждой новой партии гостей. Когда гости расходились и в гостиной оставались только осиротевшие пластмассовые стулья, она вставала, сквозь зубы приказывала Данино отнести посуду в раковину и, не добавив ни слова, способного смягчить жестокость ее нападок, удалялась в свою комнату.