Возвращение прошлого выявило между прочим, что за те пятнадцать лет, что начисто смели фундаментальную орденоносную эпоху, которую Марина автономно пыталась сохранять, Климов не изменился совсем. То, что муж неожиданно связался с другой, экзотической женщиной — из чьей головы росло слишком много грубых смоляных волос, чтобы эта небольшая луковица сохраняла человеческое строение мозга, — только подчеркивало, что сам он остался прежним. Теперь Марина не только знала факт, что у Климова есть другая, но и знала буквально, как и что у них происходит: когда Сережа, например, тянулся к женщине с поцелуем или подводил ей пальцем, как, бывало, Марине, ее широкие копченые брови, должно быть, казавшиеся после Марининых ощипанных стебельков попросту мужскими, — Марина им была ненужный, лишний свидетель. Марина могла представить, как велико желание Климова устранить жену, чтобы она не подглядывала за ним и его подружкой в метафизическую щель. Чувство жертвы просыпалось сразу, как только под аркой, ведущей во двор (домой Марину уже давно никто не подвозил), слышались чьи-то сырые, деревянными кубиками стучавшие шаги: Марина еле удерживалась, чтобы не броситься бегом прямо по лужам, где цепочками темнели неверные, похожие на чьи-то оставшиеся в воде ботинки, обломки кирпичей, а спасительный подъезд слезился лампочкой на том конце двора и все никак не приближался.

Но самая главная опасность, которую Марина даже не додумывала, чтобы не впадать в прострацию и продолжать работать в штабе, заключалась в том, что Климов своим уходом грозил разрушить ее кропотливую, многолетними трудами созданную конструкцию. Чтобы сердце отчима не подвело и доработало до лучших времен, Марина была готова на все. Климов не знал, как она унижалась перед некой Зоей Петровной, постной блондинкой с ротиком как тушеная морковь, зав. архивом полуразвалившейся прямо в центре города киностудии. Климов представления не имел, каких усилий стоило Марине каждый раз договариваться с монтажером Костиком, существом уклончивым и хитрым, обожавшим свои цветные рубашечки, бисерные фенечки, хрупкие зеркальные очочки, но державшим в совершенно свинском состоянии титанический компьютер, в чью античную белую красоту навеки въелась смуглая грязь, а клавиши напоминали коренные зубы, истертые грубым кормом до потери алфавита и триста лет нечищенные. Этот крысовидный Костик (новоявленный фанат генерального секретаря, бомбардировавший сетевые аукционы запросами о личных вещах Л.И. Брежнева), несомненно, имел какие-то свои, виртуальные причины недолюбливать Кухарского — но всякий раз, помогая опальной Марине «лепить прикольную халтурку», капризно повышал оговоренную в долларах сумму гонорара и норовил вмонтировать в «новости» свою физиономию, выглядевшую среди благопристойных советских обличий будто морда обезьяны. Все это, безобразное и глупое, приходилось терпеть. Своим неизбежным сообщникам Марина врала, будто готовит забойный спецпроект, альтернативное постдокументальное кино — что было по большому счету правдой, ибо поддельные новости оказывались выразительней, чем когда они были якобы настоящими. В материале ясно проступали спецэффекты развитого социализма, где, в отличие от голливудских аналогов, ничего не взрывали и не крушили автомобилей, а, напротив, строили грандиозные, перерастающие смысл сооружения, наглядно являвшие геометрию поднятой в индустриальный воздух катастрофы.

Чтобы добиться на своей территории относительной стабильности, Марина добровольно сделалась сердцем парализованного времени, героиней советского фильма; задним числом она почти полюбила комсомол и свою придуманную партийность — что сказалось, к примеру, на ее положении в заговоре и в штабе профессора Шишкова, где Марина, несмотря на низкую зарплату, стала знаковой фигурой и совестью всего мероприятия. С чисто партийной принципиальностью Марина также не допустила, чтобы отчим узнал о смерти пьяницы-племянника, имевшего внешность покойника задолго до того, как его сожительница зарубила беднягу классическим российским топором. Марина лично выезжала на место происшествия от криминальной хроники «Студии А»: на нее, тогда еще бесстрашную, не произвели большого впечатления ни темноватый маленький топорик с небольшой, по краю лезвия, полоской грязной кашицы, какая бывает под ногтями, ни мелкие клопиные брызги крови на кухонной стенке. И все-таки она отказалась утвердить эту позорную смерть в качестве факта действительности. Для беспокойной матери, тоже не допущенной к реальным новостям, но как-то почуявшей неладное, криминальная история была переделана в отравление водкой — что тоже отчасти являлось правдой, поскольку, по сведениям из анатомички, организм племянника на момент, когда его, не стоящего на ногах, уравновесило топором, был абсурден, как суп, и жить ему оставалось едва ли несколько недель. Однако теперь приходилось заботиться о поддержании псевдожизни и этого персонажа — причем покойный алкаш, до топора проявлявший себя через мелкие займы по красным пенсионным дням, оказался куда как более прожорливым паразитом, чем канонический Брежнев. Придумав племяннику благотворительный наркологический санаторий (за которым тут же встали двугорбой тенью апофеозовские братья-бизнесмены, как раз занявшиеся, уже на пару, антиалкогольной благотворительностью), Марина никак не могла рассчитаться с его немалыми, как оказалось на поверку, пьяными долгами, сильно истощившими шкатулку. Почему-то ей казалось важным полностью выплатить то, что было записано на последней странице ее же старого ежедневника: следовало избыть потертый рукописный календарик, дойти до нуля. Но предприятие затруднялось не только отсутствием свободных средств, но и той ужасной неопределенностью, что возникла в результате неожиданных визитов алкоголика, когда он, бывало, обнаруживался на кухне, мучительно трезвый, с тяжелой мордой загримированного трагика и по-женски сведенными коленками, мучительно ковыряющий на блюдце шоколадную мазню домашнего торта, — и, конечно, занимавший без ведома Марины на хороший, справный опохмел. Его, таким образом, никак не получалось обнулить — и, видимо, мать, доставая из почтового ящика очередной отправленный Мариной перевод, все-таки спрашивала себя, отчего остепенившийся родственник не кажет глаз и не приходит даже на праздники, бывшие для него всегда святыми датами восстановления в правах и единения с людьми. Должно быть, втайне мать подозревала, что резкая Марина обидела родного человека — что тоже было правдой, потому что обида мертвых на живых всегда пропитывает ночь и проступает на обоях, и к тому же Марина спрятала труп.

Тем не менее внутри домашнего кино, в пределах устойчивой, как табуретка, семьи из четырех человек, все развивалось по простым законам советского благополучия. Теперь же Марине, выгнавшей Климова, предстояло взять на себя кормление еще одного фантома — собственно говоря, уже давно обитавшего в квартире как уклончивое привидение, почти не питавшееся человеческой пищей и сидевшее в кресле с газетой как олицетворение мужа вообще. Собственно, Климов почти не заходил туда, где лежал и следил глазами перекошенный больной; с комнатой родителей, оформленной под красный уголок, Климова связывало всего лишь содержимое платяного шкафа, одного на все семейство, — и в последнее время Нина Александровна сама выносила ему его полураздетую вешалку, на которой болтался, подобный мечу на перевязи, единственный климовский шелковый галстук.

Прикидывая, как ей дальше жить (в обезболенные минуты практичной работы ума), Марина говорила себе, что эффект присутствия утраченного мужа будет ею достигнут всего лишь навсего уходом за его, какая останется, одеждой. Вряд ли Климов, покидая дом, разграбит все, что-то непременно должно сохраниться — хотя бы старые вещи из давней, счастливой, еще студенческой поры, купленные на огромной, вроде кругового крестного хода, загородной барахолке, где Марина и Климов всегда крепко держались за руки и имели на случай, если их растянет в разные стороны, условленное место встречи: очень толстую и белую, точно зубным порошком натертую, березу. Марина надеялась, что Климов напоследок не полезет на антресоли, в коричневый чемоданище, где нестиранные воспоминания лежат, спрессованные в тяжкий, глухо пахнущий горб, и снимаются слой за слоем, будто заскорузлые бинты. Получалось, что Марина, отыскав и обиходив то, что муж не захочет забрать, буквально вернет его и себя в самое лучшее, самое доброе прошлое. Вообще-то ей казалось, что она имеет равные с мужем собственнические права на его пожухлое имущество, и не только потому, что платились за него родительские деньги, а после ее гонорары: просто Климов, уходя, не имеет морального права создавать иллюзию, будто его, предателя, не было вообще.