Старшая сестра с Матько собирала шишки вдоль ручья — туда со склона их накатило больше всего. Они брали их пригоршнями и набивали мешки. Матько посвистывал, а сестра с серьезным видом, будто командир, крикнула нам:

— А ну-ка, идите собирать! Петь зимой будете.

— И правда, пошли, — согласилась мама.

Она даже не кончила сказки. Спустила Юрко с рук, меня сняла с колен. Людка, стоя сзади, возилась у нее в волосах. И вдруг ахнула:

— Мама, седой волос!

Среди смоляных маминых волос появился первый седой волос. Заботы и тяжелая жизнь посеребрили его, а ведь мама была еще молодой.

С какой-то странной детской жестокостью Людка спросила:

— Можно вырвать его?

— Как хочешь, — ответила мама.

Сестра дернула серебряный волос и, зажав в пальцах, побежала к ручью.

Она показала его нам.

— Мамин седой волос.

Матько взглянул на него, потом еще ниже нагнулся к земле.

Бетка журила нас:

— Лучше бы шишки собирали. У нас с Матько уже два полных мешка.

Мы принялись за работу, стараясь перегнать друг друга в усердии. Дядя Данё, верно, увидев нас, обронил бы свое обычное: «Детишки-муравьишки». Но Данё остался стеречь дом и шить людям на зиму капцы.

В лес мы ходили каждый день.

Мама с Матько отвозили на повозке шишки домой, а мы оставались в лесу и без передышки собирали их. Топливо на зиму нас больше не беспокоило. Шишки мы ссыпали в пустую овчарню. Если мы оставались днем дома или дядя Данё сапожничал на завалинке, мы широко открывали дверь овчарни, чтобы шишки как следует просохли. На ночь мама старательно запирала овчарню, боялась, как бы не нашелся дурной человек и не растащил их у нас.

Однажды, когда мы в лесу остались одни, пришла тетка Ливориха с палкой. Она решила напомнить нам, что этот лес и луг принадлежит им. Она сердилась на маму особенно с тех пор, как мама дала им понять, что ни при какой нужде не продаст землю — пусть, мол, зря на нее зубы не точат. Спесивые Ливоры решили нас еще больше помучить, хоть и приходились дальней родней нашей маме. От жадности они совсем озверели.

Тетка Ливориха стала меж нами, принялась громко кричать и разгонять нас палкой.

Только мы не испугались ее. А Бетка даже вздумала ее пристыдить и напомнила ей, что у них и так в лесу и во дворе полным-полно дров и шишки им не понадобятся.

— Еще бы! На что они нам! — сипела тетка. — Я небось не нищенка, чтобы шишками топить. У меня и дров хватит. А вот моим добром, хотя бы и шишками, никто топить не будет.

Мы пытались унять ее.

— Зимой они все равно здесь сгниют.

— Ну и пусть! Пусть гниют! — кричала она. — А вы проваливайте из моего леса, приблудное племя.

Она подскочила к мешкам, а когда мы было прикрыли их своими телами, растолкала нас, вырвала мешки из рук и высыпала шишки в ручей.

Людка плакала, глядя, как быстро уносит их течение.

— Ишь, слюни распустила! — Совсем обезумев, тетка замахнулась на нее палкой.

Юрко, вытаращив глаза, с минуту глядел на нее. Потом, должно быть, на что-то решился: бросился вдруг к ручью и схватил обеими руками камень. Но поднять его так и не смог — согнувшись, прижав камень к коленкам, он двигался навстречу разъярившейся женщине. Глаза у него горели — уж больно ему хотелось стукнуть ее этим камнем. Я только тогда догадалась, почему иной раз мама так сокрушалась, что наш мальчик еще маленький. Нам нужен был защитник вместо отца. Храбрость братика меня позабавила, а Ливориху совсем вывела из себя. Она подбежала к нему и ударила палкой по рукам. Камень выкатился у него из рук, и он закричал:

— Ой, лучка моя, лучка!

На руках у него выступили налитые кровью полосы.

Мы все кинулись к нему.

А Ливориха меж тем подобрала порожние мешки, сунула их под мышку и направилась к дому.

Мама в это время как раз возвращалась в лес. Повстречались они на полдороге. Мама тотчас признала наши мешки. Посередке в три ряда они были вытканы красными нитками.

— Ты что, у детей шишки высыпала? — спросила ее мама.

— Ну и высыпала! — грубо отрезала тетка да еще ногой топнула. — Приду домой, велю конюху лошадь запрячь да и заглянуть к вам во двор — пусть выгребает все, что вы уже натаскали в овчарню.

Матько зло усмехнулся, нахмурился, лицо у него залилось ненавистью, а глаза разгорелись как угольки, когда на них вдруг пахнёт ветер.

— Да не берите грех на душу, пани хозяйка. — Он, должно быть, в первый раз отважился вымолвить то, что накипело в душе.

— И людей позоришь, — укоризненно добавила мама. — И людей, и себя. Дети почти что сироты, отец, кто знает, жив ли еще. Нет чтоб сказать, берите, мол, все равно ведь шишки сгниют, лишь бы на пользу вам было, — ты их еще вздумала палкой охаживать. Я и в школу их не пустила, чтоб скорее с этим делом управиться, а ты, бессердечная, все шишки у них повысыпала. Хоть капля-то жалости есть в тебе, Ливориха? Вы скоро хуже волков станете.

Она вырвала у Ливорихи мешки, бросила их на повозку и велела Матько трогаться в путь.

Даже внизу под горой мы все еще слышали, как тетка Ливориха, бранясь во все горло, тащилась к деревне.

Мы перестали собирать шишки в их лесу и перебрались через Ущелье в лес дедушки с бабушкой. С опаской возили мы мешки, набитые шишками, по тем самым кручам, где мама чуть было не погибла.

Вслед за осенними дождями пошел снег. Мама говорила, что это на белом коне прискакал Мартин[10]. Все лужи на нашем дворе покрылись ледяной коркой, и постепенно ручьи обмерзали у берегов. Ветки оделись изморозью, хмурое небо низко повисло над грядами гор.

Бетка и Людка теперь каждый день ходили в школу. Дядя Данё сшил им