И все же, едва это выговорив, Бетка опрометью бросилась к корчме. Я шмыгнула за ней. Я всегда бегала за сестрой, как хвостик. В корчме мы примостились на лавке за дверью, и нас никто не заметил.

Корчмарка разливала по стопкам водку. Толщины она была необъятной, шею ее прикрывал жирный второй подбородок. Смоляр шумел, указывая на нашу маму:

— И этой молодке налей крепенького.

Мама чуть двинула рукой.

— Увольте меня. Не пью ни крепкого, ни слабого. По мне, так лучше простая вода.

— Ну хотя бы чокнемся, — подыгрывал торговец корчмарю, — уж коль мы так вот сошлись.

Переглянувшись, они мигом столковались. Хоть мы с сестрой были маленькие, а все равно сразу же почувствовали, что эти двое задумали потешить лукавого. Я так и застыла в страхе за маму, но Бетка оставалась спокойной.

Наконец корчмарь повел разговор:

— Поверишь ли, душа болит, когда вижу, как ты надсаживаешься в работе. Уж хоть бы лошадь вам оставили. Ежели вовремя другую не купишь — ставь крест на хозяйстве. Еще год — и все пойдет с молотка. Добрая лошадь спасла бы вас от беды, уберегла бы от разорения. Приглядел я тут одну для вас. По виду — готовый скакун. А смирная до чего — дети могут у нее под брюхом ходить. Никакого изъяна ни в стати, ни в нраве — точно созданная для вашего дома. И хозяину придется по вкусу, когда с войны воротится.

Мама взглядом скользнула поверх лавки, точно хотела унестись далеко-далеко. Но взгляд ее уперся в стену, и она тут же опомнилась.

— Да уж воротится ли? — вздохнула она.

Видно, подумала, что долго нет писем.

— Воротится, нет ли, не нам решать, — передернул плечами Смоляр. — Но лошадь хороша, лучше не бывает, да как бы не упустить ее. Кланица тебе негодную не предложит.

— Да я и сама негодную не взяла бы. Уж оглядела бы со всех сторон, что покупаю. Только вот купить не на что.

— Ну, это самая малость! — Черные глазки у корчмаря льстиво поблескивали в щелках век. — Подсобим и деньгами, как оно положено по-соседски да по-христиански.

Мама пытливо поглядывала то на Смоляра, то на Кланицу. Бетка подтолкнула меня локтем и облегченно перевела дух. Ей пришлось по душе, что мама раздумывает, а не летит, как мотылек на огонь.

— А как же, по-вашему, рассчитываться будем?

— Ничего особенного и не надо! — Корчмарь завертелся вокруг мамы, замахал короткими ручками, считая, должно быть, что дело уже на мази и мама вот-вот согласится. — Подписала бы ты только одну такую маленькую бумажку.

— Вексель? — Мама очень твердо выговорила это слово, и мы сразу почуяли в нем большую опасность. — Вексель и еще закладную на землю, так, что ли? — повторила она и встала, отодвинув от себя лавку. — А я вот что скажу: вам лишь бы обвести меня не хуже Ливоров или Ондрушей, только по-своему — маленькая, мол, бумажка. Да я-то знаю, что это за бумажка. Не одного вы по миру пустили. Уж лучше я сама впрягусь вместо лошади, а землю не отдам. Как бы я моих детей-бедняг без нее поила-кормила?

Бетка сжала своей маленькой рукой мою, еще меньшую, и поглядела на меня долгим взглядом. Она как бы говорила мне, что не обманулась в своей уверенности.

— Нет уж, — выходя из-за стола, сказала мама, — зря стараетесь, из этого ничего не получится. Ничего не получится из этой вашей «соседской» да «христианской» любви. Только вот я все диву даюсь, отчего это бог не сотворил сразу целое полчище волков, а еще над человеком трудился.

Смоляр, развалясь на стуле, поглаживал пальцем усы. Из-за распахнутой шубы поблескивала золотая цепочка от часов. Он вытащил из кармана пахучие сигары и молча, согнутым пальцем, подкатил одну к Кланице. Выслушав маму, сощурил глаз. Корчмарь полез в карман и услужливо вынул нож с костяным разноцветным черенком. Обрезал кончики на двух сигарах и прижег — для себя и Смоляра.

Над их головами заклубился голубоватый дым, и тонкий табачный запах разлился по помещению.

Корчмарка звякала в мойке рюмками. Эти резкие звуки привлекли внимание мамы. Не сводя с нее взгляда, мама прошла мимо нас, даже не обернувшись. Нас она не заметила.

Корчмарь криво усмехнулся и дернул плечом ей вслед.

— Осторожничает, легко ее не возьмешь. Ум да разум надоумят сразу.

— Попробуешь еще где-нибудь, — успокаивал его Смоляр. — Конца войны не видать. Многих нужда по миру пустит. Хочешь не хочешь, а продавать землю придется. Что останется делать? Еще рады будут, ежели купит кто. А купить-то сможет только тот, у кого кошель тугой.

Оба загоготали, чокнулись. Смоляр ударил себя в грудь, как раз туда, где туго набитый кошелек оттопыривал шубу.

Сестра потянула меня за накидку, и мы потихоньку вышли из корчмы.

— Видишь, какие они?

Я не сразу нашлась что ответить, я даже как следует не поняла, что Бетка имела ввиду. Все во мне смешалось, чего только я не навиделась и не наслышалась! И особенно ярко виделось мне, как корчмарь с толстым торговцем скалились и как торговец хлопал себя жирной ладонью по набитому кошельку.

Жизнь наша изменилась, но, как всегда, неделя сменялась неделей, и год клонился к концу.

Однажды, в сумерках, доплелся к нам дедушка с нижнего конца деревни. Принес в туеске немного яблок и яиц. И выкладывая их на стол, сказал:

— Рождество уже на носу. Вот вам начинка для пирога. Испеките его, полакомитесь хоть вы в праздник.

— А вы, дедушка? — спрашиваем его.

— Да я что? Мне ничего уж не надо, кроме смерти.

— Зачем вы так говорите? — отзывается мама и улыбается, чтобы хоть немного утешить старого.

До начала войны наш дедушка славился веселым, живым нравом. В селе о нем говорили, что он, наверное, всю жизнь до последнего дня проживет в веселье. Он любил ходить на гулянки и рассказывать потешные истории. Помнил все, что приключилось в