– А! – сразу все понял Зайцев. – Так бы и сказал! Слушаю тебя, Ваня. Говори!

– Повидаться бы…

– Когда?

– Сейчас.

– Ни фига себе!

– Я теперь на свалке обитаю… Сороковой километр Минского шоссе… Буду ждать тебя у километрового столба.

– Что-то случилось?

– Да.

– А подробнее?

– Труп.

– Подробнее, говорю!

– Женский.

– Буду часа через полтора!

– Заметано, – сказал Ваня и протянул трубку Арнольду. – Отключи, я не знаю как.

– Где это ты труп обнаружил? – спросил Арнольд без интереса, из вежливости спросил, чтобы разговор поддержать.

– Да ладно, – Ваня поднялся, отряхнул штаны и, заворачивая носки внутрь, побрел в сторону Минского шоссе.

Дымились кучи мусора, свезенные со всей Москвы, среди них неприкаянно бродили бомжи, что-то искали, что-то находили, иногда перекрикивались, узнавая друг друга в прозрачном дыму. У каждого в руке была палка, крюк, кусок арматурной проволоки. Это было не только орудие поиска, это было оружие, надежное и опасное. И разборки, которые здесь случались время от времени, подтверждали, что люди эти, несмотря на кажущуюся беспомощность, таковыми не были. Лохмотья, сумки через плечо, молчаливость, вернее, немногословность – все это было вынужденное, наносное и к сущности этих людей отношение имело весьма отдаленное.

Мусорные кучи, и свежие, и уже почти сгоревшие в вялом зловонном огне действительно простирались чуть ли не до горизонта. Это был целый мир со своими законами, правилами, обычаями, мир не то чтобы злобный, нет, скорее его можно назвать чреватым. Любое неосторожное слово могло обернуться дракой, а то и кое-чем покруче, вышвырнутые из жизни люди были обидчивы, настороженны и никогда нельзя было заранее предугадать, как они отнесутся к новому человеку, к неожиданному слову, нарушению сложившихся условностей.

Ваня в разборки не влезал, за лакомые кучи не дрался, никакие свои права не отстаивал, прекрасно понимая, что ни к чему это, пустое. Махнув Арнольду на прощание рукой, он через минуту скрылся в тяжелом, стелющемся над землей дыму. К километровому столбу вышел безошибочно и сел возле него, подстелив под себя подобранную по дороге картонку. Вот так неподвижно, не проявляя нетерпения, он мог просидеть час, два, три, не замечая проносящихся машин, проносящегося времени, проносящейся жизни.

– Привет, Ваня! – Эти слова Зайцева вывели его из забытья, и он слабо улыбнулся, чуть шевельнув приветственно рукой.

– Садись, капитан, – Ваня приглашающе похлопал ладошкой по траве. – В ногах правды нету.

– А где она, правда? – напористо спросил Зайцев, присаживаясь. Поначалу он хотел было пригласить Ваню в машину, чтобы там поговорить без помех, но вовремя спохватился, решив, что с бомжом лучше общаться на свежем воздухе.

– Где правда? – усмехнулся Ваня. – В дыму! – Он сделал широкий жест рукой, показывая Зайцеву раскинувшуюся перед ними свалку.

– В этом?

– Дым – понятие широкое, – раздумчиво заметил Ваня и вскинул к плечу раскрытую ладонь – точь-в-точь, как это делали когда-то греческие боги, собравшись потусоваться на Олимпе. – Дым ведь не только скрывает, он и многое обнажает в нашей жизни, полной неопределенности и непредсказуемости.

– Да, видимо, ты прав, все именно так и есть, – чуть поспешнее, чем следовало, ответил Зайцев. – Слушаю тебя, Ваня.

– А правда, что при переводе из милиции в полицию звездочку на погоны дают?

– Ха! Размечтался! Дадут! Догонят и еще раз дадут!

– Надо же, – Ваня осуждающе покачал головой. Не произнося ни слова, он полез в карман, вынул газетный сверток и протянул его Зайцеву.

– Что это? – спросил тот.

– Вещественное доказательство, – Ваня опять вскинул правую руку в божественном жесте, как бы говоря, что добавить к сказанному нечего.

Зайцев настороженно взял сверток, развернул и некоторое время рассматривал с озадаченным выражением лица. Потом аккуратно завернул палец в тот же клочок газеты и посмотрел на Ваню как бы даже жалостливо.

– Где ты это взял?

– Нашел… Там, – Ваня махнул рукой в сторону дымящегося пространства.

Зайцев долго смотрел на стелющийся дым, на бродящие между куч мусора зыбкие фигурки бомжей, на самосвалы, на заходящее красное солнце, которое сквозь низкий дым казалось каким-то бесформенным. Потом осторожно, искоса взглянул на Ваню и тяжко, прерывисто вздохнул.

– Возьми, – он протянул сверток. – Оставь себе. На память о нашей встрече.

– Не понял? – сказал Ваня, но сверток взял и сунул его обратно в карман.

– Ваня… – Зайцев помолчал, подбирая слова, которые не обидели бы бдительного бомжару. – Мы каждый день находим… Головы… Руки-ноги… Младенцев в целлофановых пакетах… А ты со своим пальцем… Хочешь, чтобы я всю эту свалку просеял в поисках оставшихся пальцев?

– А американцы два своих взорванных небоскреба… Просеяли.

– И что нашли? – с интересом спросил Зайцев. – Ни фига не нашли.

– А зачем просевали?

– Надо было что-то делать… – Зайцев поднялся… – Помнишь, была школьная дразнилка… Один американец засунул в попу палец и думает, что он заводит патефон, помнишь?

– Помню.

– Тогда на этой веселой ноте мы с тобой и расстанемся. Рад был тебя повидать. В случае чего… Звони. Заметано?

Вернувшись к своему лежбищу, Ваня опрокинулся на спину, заложив руки под голову. Ноги его в коробке не помещались, они лежали на пожухлой траве, но это его не смущало. Разговор с капитаном Зайцевым нисколько его не затронул, другого результата он и не ожидал. А если и пригласил следователя, то только для очистки совести. Чтобы потом, когда кто-то, живущий в нем, спросит: «Ваня, а ты все сделал, что мог?», он имел бы право спокойно ответить: «Все».

Пока лежал он и смотрел в картонное свое небо, мимо несколько раз промелькнула неслышная тень, хотя какой звук может издавать тень? Но эта тень была именно неслышной. Краем глаза Ваня отмечал ее появление, ее какую-то, уже нечеловеческую настойчивость. Он знал – это хозяйка окровавленного пальца. Когда долго живешь наедине с самим собой, такие вещи начинаешь замечать. Это в толпе, в разговорах пустых и тщеславных видишь только самого себя и не замечаешь странной жизни, невидимо струящейся мимо.

– Ладно, – сказал Ваня. – Успокойся. Помню про тебя, помню.

И тень исчезла.

Ваня приподнялся и сел – размер коробки позволял сесть. Вынув из кармана сверток, он развернул его, осторожно отложил палец в сторонку и расправил на колене клочок газеты. Это был верхний левый угол газеты «Коммерсант». Номер страницы был залит уже подсохшей кровью, а вот дата просматривалась – газета вышла три дня назад.