Герцогиня, безусловно, входила в число тех, чье влияние могло воздействовать на двор, хотя маркиз уже инстинктивно знал, что у нее нет намерения покуситься на власть. Еще корыто, у которого я наемся, подумал он. Такова уж моя натура, недаром кормилице не удавалось оторвать меня от сосков, и я всегда хватал все обеими руками.

Герцогиня хранит себя настоящую. Но для чего? «Добрые люди, – сообщил он внутренности кареты, инстинктивно приписывая лицемерие этому определению, – восхищаются ею». Она любима своими слугами, родными, друзьями. Так почему мы никогда не видим ее при дворе? И почему она остается вдовой? Ведь после смерти ее мужа прошло уже несколько лет. Срок слишком долгий, если только не предаваться умерщвлению плоти. А согласно всем сведениям, она все так же красива. И отнюдь не отшельница. Ее Академия знаменита. Она и сама пишет, а также следит, чтобы ее сады оставались прекраснее некуда.

Следовательно, она сама не желает, чтобы ее принимали при дворе. Не желает, чтобы ее принимал император. И много лет покойный император ее не принимал. Да и неудивительно – возможно, он примеривал ее в очередные супруги, но, учитывая его отвращение к женщинам, кроме как к способу произведения на свет наследников, а также злополучное воздействие, которое он оказывал на своих жен, она благоразумно предпочла избежать этой участи. Но не исключена и иная причина. Ведь новый император уже сманеврирован в прочный брак. А раз так, я открою причину, решил Дениа.

Как можно будет ее смаковать, думал он, мою новую столицу, воющую от воинственных претензий и умиротворительных прошений всех этих поэтов. «Поручите мне, – умоляет один, – написать хвалебную эпиграмму для вас». «Поручите мне, – говорит другой, – написать эпическую поэму о вашей доблести». «Поручите мне, – говорит еще один, – написать вашу эпитафию, когда вы преставитесь, и, ну да, и заодно надгробные речи для членов вашей семьи». Я могу обрести по поэту для каждой моей руки и ноги и для каждого из моих пяти чувств, подумал маркиз, и у любого нужных слов и фраз окажется в избытке. Он громко засмеялся внутри своей кареты.

И тут ему вспомнилось то имя.

Некий Мигель де Сервантес Сааведра. Ветеран войн с турками. Родил комедию, каких свет еще не видывал, и уже почти весь мир хохочет. Комедия звучит в ушах всех и каждого, так как путешествует по всем харчевням и тавернам, деревням и городам империи. Что может лучше развлечь новый двор, чем такой добродушный дух? Я рекомендую ее императору, подумал Дениа, он любит, чтобы его развлекали, и, быть может, мозги у него чуточку полегчают, пусть даже двор и сочтет это вульгарным. Быть может, мы подыщем ему патрона и отведем место среди гордых поэтов и искательных ученых.

И тут Дениа нахмурился. Может быть, есть что-то неприличное в том, что солдат-ветеран будет звенеть шпорами в покоях императора, готовый рассказать последний эпизод комедии. Есть ли в ней сколько-нибудь философии? Может быть, она содержит какие-нибудь стихи, прячущие народную тему. Не то чтобы я имел что-нибудь против народной темы, думал Дениа, во всяком случае, не больше, чем против всех этих медитаций, песнопений, диспутов, стихов, гимнов и прочих им подобных покушений на мою духовную чистоту. Ничто не переменило мою натуру. Для моего досуга я предпочитаю веселый рассказ. После обильной трапезы и вина, когда я расположусь в своей гостиной, что может быть более приятным? Но таково было бы мое желание. Для двора же оно может оказаться неприемлемым. Новый император, абсолютно безмозглый, облизывающаяся толпа масля но улыбающихся сикофантов, а вдобавок парад поэтов и писателей, завистливо взыскующих должностей. У нашего комедиографа незамедлительно появятся враги, и в большом числе. Это сразу же выжмет из него весь смех.

И тут на Дениа снизошло озарение. Я могу распустить слух, будто этот Сервантес скорее всего будет избран новым поэтом императора. Такое известие вызовет ожесточенную борьбу за этот пост, думал Дениа, и, разумеется, повысит его цену… назначаемую мной. А затем мы найдем для Сервантеса набитый золотом карман, не подняв клубов пыли из-за его присутствия при дворе. Испробую это как одно из моих сведений при встрече с герцогиней и наличествующих у нее поэтов. А если поэты взовьются, будто от прикосновения смерти, это будет стоить целой страницы непристойных эпиграмм. Таковы мои намеченные цели, заключил он, загибая услужливые пальцы. Понять герцогиню. Перехватить ее писателей. Ошпарить поэтов.

Карета теперь находилась примерно на расстоянии двадцати минут пути от дома герцогини. Но маркиз уже садился ужинать там.

Подкуп империи

Пока карета мчалась, герцогиня шла в прохладной тени коридора. Она держала обильную охапку цветов с длинными стеблями для букетов на верхней площадке лестницы и думала о надвигающемся визите маркиза. Его посланец попросил, чтобы «тяжкие тяготы путешествия были бы облегчены слишком кратким угощением в ее доме». Маркиз ей не нравился, о чем, она чувствовала, он не знал, хотя остался бы равнодушен, если бы и знал. Он редко кому нравился. Он использовал людей для удовольствия или же с удовольствием, а иногда так и так одновременно. Но то, что он не знал о ее антипатии к его манерам узурпатора, к его змеиным глазам без ресниц, масляности его голоса и его накраденным деньгам, свидетельствовало о степени ее власти над собой. Ее манеры оставались безупречными, и она не осуждала. Она принимала гостей, вовлекала людей в разговоры, узнавала их подноготную потому лишь, что, как Диоген с его фонарем, искала человека чести.

И пока она шла со стеблями и яркими бутонами в объятиях, ей послышалось чье-то хихиканье, приглушенное закрытой дверью. Она догадалась, кто это, по тону веселья. Она ведь распорядилась, чтобы камеристка ждала ее помочь с цветами. Никого в доме эта обязанность не привлекала, но не потому, что была неприятной, а потому, что герцогиня все время и до конца оставалась такой категорически безмолвной и такой сурово красивой. Фигура Афродиты, глаза Афины.

Она остановилась у дверцы бельевого чулана.

– Кара? – сказала она. – Это ты?

Дверь стремительно открылась, и появилась камеристка с порозовевшим от хихиканья лицом и глазами, широко открытыми из-за страха перед тем, что могло произойти. Она что-то старательно прятала за спиной.

Герцогиня удивилась: обычно на Кару можно было положиться. Она протянула руку за спрятанным предметом и сказала своим серьезным размеренным голосом:

– Ты забыла про цветы, Кара?

– Да, ваша светлость, – смиренно сказала камеристка. Предмет перешел от нее к герцогине, словно в тайном рукопожатии.

– Принеси другую вазу, – сказала герцогиня. – Та, что на столе, слишком мала. Принеси майолику.

Камеристка стремительно застучала башмаками вниз по ступенькам. Герцогиня подавила вздох и посмотрела на то, что отобрала у своей камеристки.

Это был памфлет. Новая причина удивиться. Кара умеет читать! По какой-то причине, пока она смотрела на контрабанду, а башмаки камеристки все еще стучали по ступенькам вниз в подвал, сердце у нее забилось сильнее. Почему? Она прочла заголовок: «Еще Эпизод из Дальнейших Великих Приключений некоего Дон Кихота из Ламанчи». А, да. Она что-то слышала, будто почти все студенты в университетах пренебрегают занятиями ради самых последних эпизодов этого комического романа. Ну, ее он не рассмешит. Как и все прочее. Но почему сердце у нее так колотится? Потому что нечто, связанное с литературой, могло внести веселость в жизнь служанки. А, да, именно об этом сердце так быстро и предупредило ее крохотным секундным спазмом – каким образом нечто, имеющее подобный вид, может одновременно дышать такой беззаботностью. Но памфлет? Она поглядела на листы в руке, на дешевую, но четкую печать. Слишком ничтожно. Придется его отобрать. Кару можно похвалить за то, что она выучилась грамоте, но не за то, что она приносит в дом подобное.