Андрей крутился вокруг Пахома довольно долго. Кольчуга — все равно, что рюкзак на плечах, да и щит с саблей легкими только первые десять минут кажутся. Сам Зверев в своем бы теле умер минут за двадцать. Барчук же, обливаясь потом, отвалился на перевернутую бадью где-то через полтора часа. Говорить он не мог — только дышал широко открытым ртом.

— Слаб ты еще после горячки, дитятко, — покачал головой Пахом, который, даром что раза в три старше, даже не вспотел. — Анфиса, воды от колодца принеси! Андрею Васильевичу умыться. Ты пока отдохни, барчук. Броню, как на завтрак покличут, не снимай. Боярыня не осерчает. Опосля верхом к Барсучьему лесу поскачем. В седле отдышишься. Что же ты запамятовал совсем, как не уставать, клинком работая? Ты его не держи все время-то. Как не нужен — повесь перед ногой али на сгиб руки положи, на плечо, да хоть и на щит. Сабля лежит — рука отдыхает… Ну, да припомнишь еще…

Если раньше Андрей опасался того дня, когда ему придется подняться в седло, то теперь он ждал этого часа с нетерпением. Ноги гудели, горели огнем, а кольчуга продолжала давить на плечи при каждом шаге. Хоть ты к столу иди, хоть в отхожее место отлучайся. Возможность посидеть в седле, свесив ноги, воспринималась им как шанс на райское блаженство.

И действительно, ездить на коне оказалось совсем не так трудно, как он думал раньше. Может, гнедой скакун был очень умным и сам угадывал, куда нужно скакать. А может — навыки управления лошадью сохранились в «подкорке» его нынешнего тела, и Андрей, не зная, что делать, просто не мешал.

Шпор ему не полагалось. Впрочем, Зверев ничуть не огорчился оттого, что не будет колоть шипами несчастное животное. Зато барчуку полагалась рогатина: трехметровое копье с обоюдоострым наконечником, похожим на короткий, тридцатисантиметровый меч, и толстым древком. Пахом, разумеется, отправился в путь налегке. Без пики, без кольчуги. Только сменил на поясе меч на саблю да повесил позади седла саадак с луком.

Проехав спокойным шагом версты три по дороге, тянущейся от усадьбы в сторону Великих Лук, Пахом свернул на недавно скошенный луг, пустил коня вскачь и через минуту натянул поводья возле одиноко стоящего дуба. Дерево было невысоким, но раскидистым. На одной из веток слегка покачивался на двухметровой высоте объемный чурбак размером с торс человека. Деревяшка носила следы многочисленных «ранений».

— Попятно, — опустил рогатину Андрей. — Я должен разгоняться и бить копьем в это полено?

— Нет, барчук, с ним успеется, — покачал головой дядька, закидывая на ветку тонкую веревочку с привязанным снизу стременем. — Ты должен разгоняться по тропинке во весь опор и нанизывать на рогатину эту железку.

— Но ведь ее ветром раскачивает! Как в нее попадешь?

— А ты думаешь, в сече тебе кто-то голову или плечо под острие подставит? Они, поди, тоже будут уворачиваться. Но ты все равно попасть должен. Всегда. Поезжай, разворачивайся и скачи.

* * *

Это продолжалось день за днем. Андрей стрелял с лука — стоя, с седла и на скаку, — он то ловил копьем раскачивающееся стремя, то врезался рогатиной в тяжелый чурбак. Он рубился на мечах со щитом и без, метал легкий боевой топорик и бился им против трех выбранных дядькой холопов. Он резался на ножах, прятал в рукаве кистень, а потом с одного замаха плющил им расставленные Белым на ступеньках, перилах или земле шишки. Кольчугу поначалу носил через день, но где-то недели через две снимал ее уже только на ночь, отчего тело начинало казаться невесомым, парящим в воздухе. Однако насладиться этим полетом Звереву никак не удавалось, поскольку каждый вечер он проваливался в сон, едва добирался до постели, а думать мог только о постоянно ноющих от натуги мышцах. Он ухайдакивался так, что мысли о Варе на время вылетели из головы. Радовало только, что управляться с оружием у него получалось. Тело неплохо помнило то, чему его учили раньше — да и сам Зверев был совсем не дурак.

На улице тем временем установилась слякотная осень, дожди все чаще и чаще загоняли Пахома и его ученика в дом или в терем — с лука тут не постреляешь, рогатиной не размахнешься, разве что к ножу и кистеню приноровиться можно.

В усадьбе тем временем отметили Воздвиженье,[4]наполнившее двор капустными запахами, а затем и Трофимовы дни.[5]По утрам на улице все чаще выпадал иней, а на Покров аккурат лег и первый пушистый снежок. К полудню он растаял, но через неделю выпал снова, и теперь уже на совесть. Что ни день снег становился лишь толще и толще, полностью погребая под собой жнивье, ведущие к усадьбе дороги, крыши и земляную стену. Встал лед на озере и на вытекающей из него речушке Окнице, что огибала усадьбу, но выходить на него пока еще было опасно. Однако, не дожидаясь сильных холодов, холопы пробили возле берега прямоугольную прорубь и на протяжении пяти дней возили в кадках на санях из нее воду, поливая стены крепости и склоны холма вокруг.

К концу работы все подходы к усадьбе были покрыты сплошной ледяной коркой в два пальца толщиной. Качество покрытия тут же начали проверять усадебные детишки, с визгами и смехом съезжая в сторону озера и дороги. Взрослые, как положено, ругались, предупреждая, что под лед, на который те выкатывались, можно запросто провалиться. Дети, естественно, не слушались. Андрею же досталось рубить на скаку снежных баб — и не просто, а в отмеченное шишкой место. Либо колоть в него же саблей. Либо бить рогатиной или кистенем. Справа, слева, с передней стороны, в спину — бить, бить, бить…

Если это и был сон, то до обидного однообразный. Вместо ферязи Зверев теперь больше носил лисий налатник — крытую синим сукном свободную куртку примерно пятьдесят четвертого размера, длиной до колен. Правда, пуговиц на этой куртке не имелось, и она застегивалась у горла похожим на круглый рекламный значок аграфом, украшенным двумя крупными самоцветами — рубином и изумрудом. Но зато налатник легко надевался поверх поддоспешника и кольчуги, при этом не особо стесняя движения. Хозяйка пыталась навязать еще и меховые штаны, по тут Андрей встал на дыбы: он и так во время постоянных тренировок потом обливался. Налатник хоть скинуть можно одним движением — а штаны, взопрев, стягивать не станешь.

За покровом пришел Ерофеев день[6]— первый, когда Алексей получил немного отдыха. Внизу, у озера, с самого рассвета тревожно гудел колокол, ворота в усадьбе не стали открывать вовсе, на дворе с работами никто не появлялся. Усадьба погрузилась в тревожное затишье, нарушаемое лишь заунывным пением девиц, что сидели за прялками в левом крыле дома. Остаться без дела было непривычно, и, послонявшись с полчаса по дому, Зверев отправился на поиски своего дядьки.

Пахом сидел в людской, играя на сдвинутых вместе двух скамьях в кости. Судя по унылому выражению лиц двух других холопов — выигрывал именно он.