Гулд задумчиво смотрел на могилу человека, которого он мог бы осчастливить, всего-навсего уступив ему книгу. «Вы так и не поддались на его уговоры?» — спросил я. «Нет. Нет и нет. Я отказал ему по двум причинам. Во-первых, “Логово гнили” стало первым томом в новой секции моей библиотеки, “секции отказников”, где собраны произведения, от которых отреклись их авторы, — это очень интересно, я вам ее покажу. Книга Герарда, мой первый экземпляр, имела поэтому для меня особую ценность, — которой, впрочем, не утратила и потом, когда я приобрел другие, составившие ей конкуренцию; она остается жемчужиной моей коллекции, ибо редко писатели столь энергично отвергали написанное ими, и еще реже заходили так далеко, что уничтожали свои книги. Так что, думаю, вы поняли, как нелегко мне было бы расстаться с моим экземпляром, хотя, признаться, над предложениями Герарда мне случалось задумываться, — вы же знаете, что я небескорыстен».

Кашлянув, он продолжил:

«Что касается второй причины, тут дело не во мне, а в самом Герарде: я подначивал в нем писательство. Отказываясь продать “Логово гнили”, я держал его в напряжении, и это чувство неудовлетворенности побуждало его продолжать писать. Найти и уничтожить все на свете экземпляры “Логова гнили” — это стало для него движущей силой и принципом его жизни художника; не преуспев в этом, он не знал покоя, мучился — а стало быть, мог писать и писал. Встреча с Анной на время отвлекла Герарда от его идефикс, и он был готов, уехав с ней, оставить литературу. Узнав, что у меня есть “Логово гнили”, он вновь загорелся тем же пламенем, понимаете? Уступи я ему мой экземпляр, иссяк бы источник его творчества, и больше он не написал бы ни строчки. Так что могу смело утверждать: благодаря мне сохранился, по крайней мере, один писатель, который мог бы угаснуть».

Я открыл было рот, но Гулд не дал мне вставить слова.

«Знаю, знаю, что вы хотите сказать: кто докажет, что Герард не продолжал бы писать? Это верно: я полагаюсь лишь на свою интуицию. Но все же кое-что подтверждает ход моей мысли. Если сравнить творчество Герарда двух периодов — того времени, когда он мирно жил со своей женой в Голландии, и после, когда ему стало известно, что у меня есть “Логово гнили”, с одной стороны, мы видим небольшие текстики, старательно сработанные, но малоинтересные, с другой — вещи уровнем выше, талантливые и чуточку безумные, причудливые стихи, барочные новеллы, написанные единым духом, нацарапанные так, словно дом горел. Так что скажите: стоило отдавать ему книгу, чтобы он писал мало и плохо? Или оставить ее у себя, чтобы писал он много и замечательно? Вот так! Я, быть может, лишил Герарда спокойных радостей семейного очага (у них с Анной родилось трое детей), зато, думаю, я подтолкнул его, помимо его воли, к писательству. Вряд ли он стал бы писателем, не будь у него этого, так сказать, “камешка в ботинке”; так вот, камешек этот — мой отказ, и теперь я горжусь тем, что способствовал продолжению его творчества. Иные осудят меня за эту противоестественную власть над его жизнью и за вмешательство в материи, меня не касающиеся. Но скажите, был ли у меня выбор, если знать мои принципы, — а насколько мне известно, они и ваши тоже?»

* * *

Через несколько дней Гулд, как и обещал, показал мне свою «секцию отказников», где на первом месте стоит «Логово гнили». Не все собранные в ней писатели стремились, подобно Герарду, уничтожить свои книги физически; другие подходили к этому вопросу иначе.

Самым амбициозным из отреченцев был, несомненно, Артур Мартелен (1910−1987), тоже отказавшийся от своих первых романов после духовного перелома. Но метода его удивительна: вместо того чтобы оставить эти две книги в тени и объявить, что он не желает о них больше слышать, Мартелен ухитрился внушить читателям, что они написаны не им, а его тезкой, не имеющим к нему никакого отношения. Создав таким образом второго Артура Мартелена, он опубликовал под этим именем все, какие только смог найти в своих закромах, посредственные романы, с единственной целью приписать ему те два, которые забраковал. «Осененный этой гениальной идеей, Мартелен раздвоился, — объяснял мне Гулд. — Он сделал в литературе две параллельные карьеры: свою собственную, начатую якобы году, кажется, в пятидесятом первым романом (на самом деле третьим, иронически названным “Новый старт”), и своего псевдотезки, начатую двадцатью годами раньше теми двумя романами, от которых он так упорно открещивался. В самом деле, если с ним заговаривали об этих книгах, он с презрением отвечал: “Вы ошибаетесь, сударь; это книги Артура Мартелена, моего тезки. Нас часто путают — к моему величайшему сожалению, ибо писатель он скверный”. Чтобы мистификация работала, Мартелену приходилось ее подпитывать; и он регулярно публиковал книги под именем другого Артура Мартелена, которые нарочно писал как можно хуже, чтобы доказать всю его посредственность. Парадокс же этой истории в том, что лже-Мартелен имел куда больше успеха, чем Мартелен настоящий, — до такой степени, что некий издатель предложил ему переиздать под одной обложкой два его первых романа, которые у читателей шли нарасхват».

Случай Эжени Лаваль (1889−1939) представляет не меньший интерес для психоанализа, чем для литературы. Эта поэтесса, близкая к символизму, отреклась в 1930 году от некоторых своих сборников — причем они были не хуже, да и вообще не особенно отличались от других, которыми она гордилась; вероятно, это была всего лишь блажь, причин которой Эжени сама не могла объяснить. Что более странно, хотя, возможно, и связано с иррациональностью этого отказа, — он обернулся забвением: Эжени, решив, что эти сборники должны быть вычеркнуты из ее творческого наследия, убедила себя, что она их вовсе не писала. Когда их упоминали в разговоре с ней, она с удивленным видом отвечала, что, мол, тут какая-то ошибка; а если ей показывали ее имя на обложке, уверяла, что это розыгрыш. Иной раз она с гневом спрашивала, кому лучше знать, что она писала, а что нет. Эжени была искренна: отрекшись от этих текстов, она начисто стерла их из своей головы. Поэтесса отошла в мир иной, уверенная, что написала лишь те книги, которыми была полностью удовлетворена.

Ганс Менухин (1900−1970) тоже был последовательным отреченцем. В тридцать лет этот молодой писатель из Берлина опубликовал блестящее эссе под названием «Теология отступников», ставшее событием в немецкой философии той эпохи. Год спустя, однако, после внезапного озарения он понял, что заблуждался от начала до конца и выводы сделал ложные. Он немедленно написал «Критическое прочтение моей “Теологии отступников”», вышедшее в следующем году. Затем последовали еще тридцать томов, в каждом из которых углублялась критика его первой книги: назовем среди них такие, как «Антитеология отступников» (1936), «Ниспровержение теологии отступников» (1939), «Исправленная теология отступников» (1945), «Фундаментальное заблуждение теологии отступников» (1950), «Теология отступников, сказка для детей» (1951) и «Предательство теологии отступников» (1960).

«В сущности, — пояснил Гулд, — все творчество Ганса Менухина представляет собой отказ, и потому я очень им восхищаюсь. Меня глубоко трогает, что этот человек блестящего ума посвятил лучшую пору своей жизни и всю свою энергию опровержению первой книги, вместо того чтобы открывать новые горизонты. Да, всю жизнь он только и делал, что опровергал свои изначальные идеи. Какая же нужна сила, чтобы так и остаться в первом своем замысле, ни единожды не ощутив потребности в новизне! Внимательный читатель его последующих книг убедится, что Менухин не выдвинул в них ничего, ровным счетом ничего, ни единой идеи, которая не опровергала бы по всем пунктам его знаменитое эссе. Всю свою жизнь он топтался на одном месте. У Менухина, стало быть, нет творческого наследия, ибо все его книги написаны лишь для того, чтобы перечеркнуть первую. Или же если наследие и есть, то искать его надо в этой одержимости отречением».