Единственное, что меня беспокоило в тот момент, это то, что я явно опаздываю, и срок увольнения на берег заканчивается. А идти было далеко и трудно. Темно, далеко, много снега под ногами, и снег валил сверху. Я спешил. Я фантазировал, как достану банку с огурцами и перцами, а когда все заговорят про то, что к такой закуске полагается… я достану бутылку.

Авоськи своими тонкими ручками резали ладони. Бутылка, которую я спрятал в кармане шинели, мешала шагать. Я достал её и засунул в авоську между банкой с повидлом и свёртками. “GLOBUS” находился отдельно от всего. Шёл я всё равно довольно скоро, но времени было явно недостаточно.

Я не так боялся гнева старпома, как срыва чаепития и праздника. Моего праздника, устраиваемого мною в честь меня. Но к назначенному времени всё равно было не успеть. Ботинки совсем промокли, брюки почти до колен тоже, края шинели можно было выжимать. Но я шёл, даже не запыхавшись. Шёл сильно.

Когда впереди замаячил свет фар, я спрятался за дерево. Через минуту мимо меня прополз старенький, пузатый автобус. Мы любили этот автобус, он увозил вечером свободных от вахты офицеров домой. На нём часто уезжал и старпом. Правда, утром этот автобус, если мог пробиться сквозь снег, привозил всех обратно. Но, главное, что он их увозил.

Я опоздал. На кораблях опустили флаги, вечерняя вахта заступила по местам. Свободные офицеры уехали по домам. Но я не боялся. Я знал. В кубрике меня радостно встретят, принесут чайник кипятку и хотя бы полчаса мне будут благодарны и мне что-то искренне скажут…

Когда от пирса меня отделяла последняя сопка, и дорога уходила вправо, огибая её, я решил срезать путь и свернул с дороги. Склон сопки был не очень лесистым, и снег тут был не очень глубоким. Ветер сдувал его и уносил. Но всё же снега было по колено. Матросские суконные брюки, хромовые ботинки, длинная шинель и две тяжёлые авоськи — плохая экипировка для преодоления заснеженных сопок.

Когда я добрался до вершины, я уже пожалел, что решил срезать путь. Я постоял на почти лысой вершине сопки, поставил авоськи в снег и отдышался. Внизу, сквозь снежную пелену виднелись корабли и мой корабль. Там горели огни, но звуки не долетали до меня. Их гасил падающий снег. Это было так красиво, что я широко улыбнулся и громко крикнул: «Э-э-э-й!»

Я чувствовал, что этого никто не услышит. И именно от этого кричал свободно и в полную силу. Отчего-то стало совсем спокойно и ещё стало наплевать накажут меня или нет. Да кто они такие все, чтобы меня наказывать?! Какая мне разница, что они обо мне думают и говорят. Я не должен на них обижаться. Если я стану на них обижаться, значит мне не безразлично то, что обо мне думают офицеры и наш старпом. А если они мне не безразличны, значит я такой же, как они?! Нет, я другой, я не такой! Мне безразлично, а значит, меня они обидеть не могут. Мне будет не обидно, мне будет всё равно.

Я думал так и чувствовал: «Вот! Вот они 20 лет! Вот она взрослость и сила. Я понял… Я понял!» Мне было так хорошо от неожиданно пришедших этих мыслей и чувств, что я крикнул ещё.

Спуск с сопки был двух видов: пологий — покрытый сосняком и очень заснеженный, и каменистый — крутой, но почти без снега. Я выбрал второй. Тропинка по крутому спуску была изучена наизусть и исхожена многократно.

Снег падал. Было темно, но не кромешно. Снег, казалось, своей белизной слегка освещал пространство. Я стал спускаться. Снег здесь тоже лежал, но его было немного. Я ступал осторожно. Руки с авоськами пришлось приподнять, чтобы не стукнуть банки о невидимые из-за снега камни.

Хромовые мои ботинки на почти плоском резиновом ходу скользили ужасно. Я балансировал и ловко перешагивал опасные места. Моё двадцатилетнее тело, привыкшее к трапам, коридорам и качающейся палубе корабля, доставляло мне радость и гордость.

Я спустился на треть, когда каблук левого ботинка скользнул по гладкому, присыпанному снегом камню, и я чуть не упал назад, но удержался на ногах, мне удалось прогнуться и правильно подставить правую ногу. При этом руки я поднял выше и согнул в локтях, чтобы не разбить свою ношу. Но от этого движения авоськи качнулись и слегка стукнулись друг о друга у меня за спиной. Удар был не сильный, но какой-то тяжёлый. Звук был такой, как в кино. С таким звуком в кино проламывают черепа тяжёлыми предметами.

Я весь похолодел и сразу поставил авоськи на снег. Снег вокруг банок стал тут же проседать и таять. Я упал на колени и даже начал судорожно сгребать руками этот снег к авоськам. В холодном воздухе почувствовался сильный запах пряного рассола и алкоголя.

Я стоял на коленях и смотрел на всё это довольно долго……………

Все три банки разбились. У “Глобуса” откололось дно, красные перцы и твёрдые огурцы, как рыбы из разбитого аквариума, выплеснулись на камни и замерли. Повидло, загустевшее от холода, ползло на снег. Самогон залил свёртки с пряниками, сигареты и конфеты. Сверху всего, как насмешка, лежала пачка какао-порошка, сухая и невредимая.

Я взял её правой рукой, встал и забросил подальше.

Потом я спустился вниз на несколько шагов, сел на камень и заплакал. Потом я зарыдал.

Плакал я долго, устал плакать и перестал. Я сидел и смотрел на корабли, до которых оставалось пройти совсем немного. Снег падал отвесно. Слёз во мне уже не осталось, но я всё всхлипывал и всхлипывал, как когда-то, когда у меня украли велосипед, а папа отругал меня за это. Как когда я минут пятнадцать пытался вытащить на берег случайно попавшуюся мне на крючок какую-то большую рыбу, но она сорвалась и уплыла, а мне никто не поверил, да ещё и посмеялись надо мной. Как когда пацаны из класса, объединившись в тот раз против меня… вероломно обманули и жестоко обидели.

Потом я замёрз, перестал всхлипывать и седел, затаившись, глядя вниз, на корабли. Стало тихо-тихо и, кажется, даже почти светло. Может быть, я просто привык к темноте и снегопаду.

Я сидел так очень долго. Снег сугробами лежал на моих погонах и шапке. Мыслей никаких не осталось, дыхание выровнялось и казалось исчезло вовсе. Ни один радар или прибор ночного видения не смог бы обнаружить меня тогда.

Я ничего не боялся в тот момент, ни наказания, ни болезни, ни даже смерти. Я представил, как быстро съели бы всё, что я принёс, выпили и выкурили бы. Я представил, как и кто что сказал бы, и как все тут же забыли бы… всё. Я успокоился. И вдруг я почувствовал какое-то движение справа, а потом и слева от меня. Я покосился туда и туда одними глазами и увидел сквозь падающий снег…

Осторожно огибая меня с обеих сторон, вниз спускались какие-то тени. Они обходили меня, сидящего на камне, метров за пять, а ниже они сходились, и двигались дальше вместе, исчезая за стеной снегопада.

Мимо меня бесшумно шли рыцари, и плащи их волочились по снегу, а доспехи казались совсем серыми. С ними вместе шли или спускались на осторожно переступающих тонкими ногами лошадях индейцы, завёрнутые в пончо, и с перьями на головах. Шли гномы, бородатые, они несли на плечах тяжелые топоры. Прошёл Зверобой в бобровой шапке с хвостом, держа в руке длинное тонкое ружьё. Шли золотоискатели, пираты, ковбои, наполеоновские гвардейцы в мохнатых шапках, мушкетёры в засыпанных снегом шляпах. Они шли долго-долго…