В общем, в таком состоянии он попал из больницы домой, в свою комнату в Гнездниковском переулке. Был он совершенно беспомощен, и из-за истерики и надрыва забыл даже как заботиться о себе. Отец его уже давно проводил время в глубоком запое, вне Москвы, а старушка-мать сама была еле жива от горя. Но она, конечно, приползала помогать ему…

В глубине души Максим все-таки осознавал, что в этот окончательный ужас его ввергла мысль, что смерть — абсолютный конец. Это была последняя точка, которая выводила его из себя и от которой можно было действительно помешаться. Пройдут миллионы лет — и тебя не будет, никогда больше, одна черная яма. Навсегда. Если бы не эта мысль, то не было бы у него этого жуткого, нечеловеческого воя среди ночи. Когда изнутри что-то приближалось… Да, конечно, в любом случае было бы отчаяние, слезы, страх за уходящую жизнь, но при отсутствии этой мысли не было бы последней точки, последнего ужаса, сводящего с ума: конец всему.

Итак, он был отрезан от реальности духовного надсмертного мира — а одной «веры» как утешения было недостаточно: она тотчас улетучивалась, когда наступал ужас. И ему никто не мог помочь: ни мать, ни друг, ни государство, ни наука. Весь наш век, путы, проникшие в подсознание с детства — разрушили все прежние основания, хотя бы для так называемой «наивной» веры, которая исходила из источников уже потерянных, и которая была бы теперь для него как дар свыше. И поэтому, чтобы победить этот мир, ему нужно было пройти иной, огромный духовный путь, изменить сознание, вступить в контакт с высшей реальностью, познать и понять (в глубинном смысле этих слов) слишком многое. Но как и большинство современных людей, он был близок к черте, за которой начинается тотальная обреченность.

…Кате Корниловой выпало на долю одной из первых в Москве услышать страшную весть о Максиме и принять ее на себя. Она любила его живопись, и где-то он ей нравился сам — у них были добрые дружеские отношения, которые, однако, легко могли перерасти во что-то еще более нежное…

Утром после бурного и сумасшедшего вечера, она встала бодрая, веселая и с легкой головной болью. Катя жила в отдельной квартире вместе с шестилетней дочерью. Девочки как раз не было дома — ее забрала к себе бабушка. С мужем Катя развелась — но он помогал ей.

Не успела она выпить заветного пивка из холодильника, чтобы опохмелиться, как посыпались телефонные звонки: от поклонников, от друзей, из «кругов». После этого она выяснила для себя более четко, где она была и кто провожал ее домой.

В 11 часов утра к ней должен был заехать по небольшому делу ее знакомый, довольно необычный человек из круга каких-то скрытых искателей мудрости (восточного плана).

Человек этот, лет 30, по имени Юрий Валуев, пришел вовремя, не опоздал, и даже принес с собой пива. Она приготовила утомленному искателю истины яичницу с колбасой… Они уютно и спокойно обговорили все и медленно вышли на улицу — это был новый район Москвы: свежесть, зелень, снующие люди, голоса.

Говорили они о чём-то далеком, и пьяные не обижались на них. Неожиданно Катя спросила:

— У тебя не бывает такого состояния: внезапно вспыхивает «Я», это необыкновенно… не чувство личности, а то, что стоит за… Просто чистое! Я! Я есть Я! Но мое Я!

Он бросил взгляд на нее.

— Я думаю, что такая тайна, — быстро сказала она и посмотрела на него, как будто дальше нельзя было говорить.

Он странно молчал.

— О, Юра, какое это торжество, ошеломление… Один раз у меня это было вечером на улице… Я не могла идти… Что-то во мне возникло: как солнце, и я мысленно кричала: Я… Я… Я!.. Я есть! Мне странен был даже звук собственных шагов… И я могла сойти с ума, от того, что я — это я… То Я… И я чувствую: это такая безмерная ценность, такая чудовищная, ни с чем не сопоставимая ценность, которую мы даже не в состоянии осознать в обычном состоянии… Это трудно передать в словах… Я начала шататься от счастья… нет, больше, чем от счастья. Счастье — это смешно по сравнению с этим. От того, что Я, есть, что Я есть Я!

Она выговорила все это и опять взглянула на него, и, увидев на его лице какое-то молниеносное внутреннее подтверждение, сразу замолчала. Только одно слово сорвалось с его губ, как трепет, идущий из бездны, и она еле-еле расслышала его: и было это слово «бессмертие». Одно только слово, слаще которого нет ничего ни на небе, ни на земле.

И больше они не говорили об этом, точно заключив молчаливый союз.

В центре Москвы она покинула Юрия, направляясь к своим дальним знакомым — по делу, и касалось оно организации выставки художников-неконформистов. Катя попадала в разные компании, то в кафе, то на квартиры. Гул голосов так и стоял в ее ушах, и она совсем забылась в этом крике и в хлопотах. Наконец она очутилась в мастерской двух ее знакомых художников. И тут она услышала эту страшную весть: о Максиме.

Художники, приятели Радова, проявили явную растерянность. Они узнали о Максиме прямо от его родственников и сомневаться было нельзя.

Убитой Кате вдруг показалось, что молодые люди почему-то струсили.

— Неужели вы не пойдете его навестить? — спросила она.

Они сидели за круглым столом.

— Конечно, пойдем, — ответил один из художников. — Но я просто не знаю, что говорить. Если он при смерти, и знает об этом, что сказать? Что делать?…Он же мой друг… А я не смогу ничего… Буду что-то бормотать, глупо улыбаться, мне будет стыдно смотреть ему в глаза…

— Этого я не вынесу. Я тут же сбегу. Лучше вообще не ходить, — перебил другой художник.

— Ну и трусы же вы, — удивилась Катя.

Ее охватила щемящая жалость к Максиму, даже капли пота выступили на лбу. Парадокс ситуации и ужас перед ней ошеломлял и мучил одновременно. И странно: Максим вдруг стал в ее глазах роднее и значительней. Все ее внутреннее внимание сосредоточилось на нем. «Сможет ли он это выдержать? — подумала она. — И что было бы со мной, если бы я была на его месте?» Стало жутко. И в то же время появилась упорная мысль: надо что-то делать. Резко поднявшись из-за стола, не прощаясь, она вышла на улицу. И вот в этом-то состоянии она оказалась у Олега, когда он с Берковым принимал книжников…

Олег и Берков знали Максима гораздо меньше, чем Катя. И она не ждала от них чересчур личной реакции. Так и произошло. Книжники, которые знали Радова поближе, среагировали однако еще хуже — во всяком случае так почувствовала Катя.

Может быть, ей просто нужно было сейчас нечто большее, чем человеческая реакция, тем более человеческое в такие моменты бывает иногда и подленьким: слава Богу, что не я.

Она вопросительно посмотрела на Олега, и сказала:

— Я боюсь, сейчас некоторые разбегутся от него.

— Ничего себе! — был ответ.

— Надо ему помочь. Я пойду к нему завтра. Одна.

— Я довольно плохо с ним знаком, — проговорил Олег. — Но если я буду нужен, зови. Единственное, что я сейчас могу сделать, это поговорить с одним медицинским светилом, как ни странно, моим поклонником — он даже помогал мне с работой в смысле переводов.