братом, — уточнил он и, оглянувшись, увидел Агнию, которая спускалась к скверу, торопливо спускалась, — в том, как она оглядела сквер, было нетерпение, откровенное нетерпение — она искала его.

Я подумал, что наша директриса проникла в смысл случившегося лучше, чем кто бы то ни было, — именно поэтому во всем происходящем ей привиделось грозное, так мне кажется, и для школы грозное.

Ночью он повлек меня в очередной раз на курган.

— Пойдем, пойдем, прошу тебя, — произнес он несвойственной ему скороговоркой — что-то вызрело в его душе такое, что он хотел сказать м мне. — Все не так просто, не так просто... — заметил он неожиданно, ускоряя шаг.

— Что именно? — спросил я.

— Да пойдем же! — Он почти побежал.

Но мы пришли на курган, и он онемел — желание открыться покинуло его.

— Ну, говори, я слушаю тебя... — произнес я требовательно. — Говори...

На какое-то мгновение он затих, полунаклонив голову, потом взметнул кулаки и уперся в них лицом.

— Никогда не говорил ничего подобного и, наверно, не скажу, но та минута, когда мы встретили Агнию на этой дорожке к школе, та минута... да что там?.. Пойми: я люблю ее, я люблю!.. — Это был шепот, но шепот, переходящий в крик. — Что же мне делать? Скажи как друг, что делать?

— Надо загасить этот огонь, а тут его не загасишь — беги!

— Бежать?

— Да, разумеется. В Арктику, в Антарктику, на Марс, но так, чтобы ее там не было. Беги, Юрка!

— Но ведь от самого себя не убежишь? А потом, я ведь отродясь не бежал, а теперь вдруг побегу, да еще от женщины... Как это?

— Но твоя мама... — осенило меня. — Ты говорил с нею?

— Ну разумеется!

— И что она?

Он засмеялся:

— Моя добрая мама! Неужели ты не можешь представить, что она могла сказать?.. Добрая!.. «Юрий, а вот это уже твоя воля, решай!» — Он улыбнулся своей тайной мысли — он очень любил маму. — Да что мама? Ты же знаешь ее!.. Вот... как ты?

— Я не такой добрый, как твоя мама, — был мой ответ.

— Знаю, что ты хочешь сказать, знаю! — воскликнул он в сердцах. — Все понятно!

— Тогда скажи: что понятно?

— Я ученик, а она учительница, и это непреодолимо, да?.. Ей — объяснять мне закон всемирного тяготения, а мне — его усваивать, так?

— Если хочешь, так.

Он рассмеялся.

— Если хочешь, закон всемирного тяготения в ином, совсем в ином! — воскликнул он. — Нас соединила природа, а ей, как понимаешь, нет дела, что я ученик, а Агния учительница... Пойми: для нее это не суть важно...

— А что важно... Вот это ваше гвардейство, да?

Он перестал смеяться.

— А что ты думал? Может, и гвардейство имеет свой смысл...

Я мог только развести руками:

— Ничего не понимаю!

Но и он, как мне показалось, отдал себя во власть раздумий нешуточных:

— А ты подумай, подумай — поймешь... Ты говоришь: закон всемирного тятотения... Дай себе труд подумать: может, смысл его и в этом, а?

Мы умолкли надолго — было отчего умолкнуть.

— Мой совет: уезжай! — сказал я, мне не хотелось сдаваться.

— Если уеду, то только с нею!

Он отнял у меня все слова.

— Ты соображаешь, что говоришь? — не мог не возмутиться я. — Тебе надо стать главой дома, а ты, ну... как бы тебе сказать... желторотик!

— Я... желторотик? — возмутился он. — Я — мужик и сумею доказать это... Пойду амбалом на железную дорогу! — произнес он воодушевленно. — Да что там! В тоннель пойду, в забой, на карьер!.. Да что там забой и карьер! Готов принять муки адовы!.. — Он рассмеялся, как могло показаться, самозабвенно. — Вот говорят: эти самые муки с радостью не примешь... поверь, Мирон: приму с радостью!..

— Знаешь, за что страдаешь?

— Знаю.

— Погоди, погоди, можно подумать, что ты счастлив...

— Именно!.. — Он вдруг пустился с кургана опрометью — сила, что взбунтовалась в нем, будто выстрелила его в ночь. — Счастлив, счастлив! — откликнулся Юрка из ночи.

Как я ни старался, не мог увидеть его, но голос слышал явственно.

Я шел ночной степью и ругал себя, что не нашел слов, чтобы разубедить друга, но потом махнул рукой: да есть ли такие слова в природе?

БЕЛОЕ ЛИХО

У нас иногда бывает так: переменится ветер, потянув от моря, и в два дня расцветут сады. На утреннем холодноватом ветре они особенно хороши, эти сады: ярко-белые, влажные от предзоревой росы, хотя и без запаха. Но взялось солнце — в конце апреля оно уже сильно — и будто разбудило дыхание сада. Первыми это восприняли пчелы — их едва внятный звон уже вплелся в знойные звуки приближающегося полдня. Солнце прибавило садам дыхания и притомило яркость белой кипени. Нужен ветер, вызванный близостью снеговых вершин, чтобы сады воспряли в своей белизне первозданной...

Новенький пришел, когда цвели сады, — он точно выбрал эту пору, чтобы заявить о себе...

Как ни опаздывала Кира, она должна была остановиться на секунду посреди школьного двора и оглядеть окна. Нет, ей не померещилось: кто-то торопливо захлопнул створки окна, кто-то оставил их распахнутыми, отступив в тень, — для тех, кто смотрел в окна, ее появление на школьном дворе не было внезапным. Киру ждали. По расположению окон она могла сказать безошибочно, кто это мог быть. На третьем этаже — этот вихрастый балбес Григор; когда он смотрел на Киру, его зрачки разъезжались. Даже странно: как тараканов, испугавшихся огня, их бросало друг от друга!.. А на пятом этаже — этот мертворожденный Фанька, именно мертворожденный, потому что напрочь безъязыкий... Нет, однажды что-то похожее на язык в нем обнаружилось. Подошел на перемене, этак гундося: «Кира, мальчишки хотят вам косу... отрезать!» Косу отрезать! Не идиот? Если уж решился заговорить, то нашел бы что-то поумнее. Косу отрезать!