— И впрямь необыкновенно, — произнес он и задумчиво посмотрел на разбитый самолет. Потом продолжил: — Меня зовут Чанг. Не откажите в любезности представить меня вашим друзьям.

Конвэй выдавил из себя улыбку вежливости. Он был весьма поражен: китаец, прекрасно говорящий по-английски и посреди тибетской дикости заботящийся о светских манерах, принятых на Бонд-стрит. Он обернулся к своим. Те уже ухватили суть разговора и присматривались к происходящей встрече с разной степенью удивления.

— Мисс Бринклоу… Мистер Барнард, он из Америки… Мистер Мэлинсон… А мое имя Конвэй. Мы все рады встрече с вами, хотя сама по себе она так же загадочна, как то, что мы вообще здесь оказались. Коль на то пошло, мы как раз собрались двинуться на поиски вашего монастыря, так что налицо двойная удача. Если вы укажете, куда идти…

— Указания не потребуется. Я буду счастлив послужить проводником.

— Не могу и помыслить, чтобы возложить на вас такую обузу. С вашей стороны это очень мило, но если путь не далек…

— Не далек, но и не легок. Я почту за честь сопровождать вас и ваших друзей.

— Но право же…

— Я вынужден настаивать на своем.

Конвэй подумал, что с учетом, где и при каких обстоятельствах происходят подобные пререкания, ситуация выглядит просто смешной.

— Ну хорошо, — сказал он. — Все мы, я уверен, преисполнены признательности.

Мэлинсон, угрюмо терпевший этот обмен любезностями, теперь прервал его резким, жестким голосом, каким отдают команды на плацу.

— Надолго мы не задержимся, — рубанул он. — Мы за все заплатим. А на дорогу обратно мы хотели бы нанять ваших людей. Мы намерены как можно скорее вернуться в цивилизацию.

— А вы так уверены, что находитесь далеко от нее?

Этот вопрос, поставленный с вкрадчивой мягкостью, лишь подтолкнул молодого человека к новым резкостям.

— Я уверен, что отсюда далеко до того места, где я хотел бы находиться. Все мы в этом уверены. Мы будем благодарны за временный приют, но еще большую нашу благодарность вы заслужите, если предоставите нам средства для возвращения. Как долго, по-вашему, может занять путь в Индию?

— Не имею ни малейшего представления, поверьте.

— Хорошо, надеюсь, с этим у нас трудностей не будет. У меня есть кое-какой опыт. Знаю, как нанимать туземцев-носильщиков. И мы ожидаем, вы используете свое влияние, чтобы нас не надули.

Конвэй воспринимал все это как довольно-таки неуместную грубость и уже готов был вмешаться, но Чанг ответил, по-прежнему сохраняя достоинство:

— Я могу лишь заверить вас, мистер Мэлинсон, что обращаться с вами будут уважительно и в конечном счете вам не о чем будет сожалеть.

— В конечном счете? — воскликнул Мэлинсон, обращая внимание именно на эти слова.

Но теперь легче было избежать конфликта, поскольку на сцене появились вино и фрукты. Их извлекли из тюков коренастые тибетцы, закутанные в овечьи шкуры, с меховыми шапками на головах, в ботинках из кожи яка на ногах. Вино имело приятный аромат, вроде того, что дает хорошо выпестованная лоза. А среди фруктов находились отлично вызревшие плоды манго, которые после вынужденного поста казались невероятно вкусными. Мэлинсон ел и пил с неудержимым наслаждением. Но Конвэй, освободившись от сиюминутных забот и не желая думать о будущих, предавался размышлениям о том, как можно вырастить манго на такой высоте. Его занимала также гора в конце долины. Как ни посмотреть, это была поразительная вершина, и удивительно, что о ней не упоминает ни одна из книг, которыми неизменно завершаются все путешествия в Тибет. Он мысленно стал взбираться на гору, прокладывая путь по уступам и расщелинам, пока какое-то восклицание Мэлинсона не вернуло его на землю. Он огляделся и заметил внимательный взгляд китайца, обращенный к нему.

— Вы рассматривали гору, мистер Конвэй? — спросил тот.

— Да. Замечательный вид. Полагаете, у нее есть имя?

— Она называется Каракал.

— Никогда вроде бы не слышал. Очень высокая?

— Более двадцати восьми тысяч футов.

— Правда? Вот уж не думал, что подобные вершины могут быть где-нибудь за пределами Гималаев. Обследована ли она? И кто сделал замеры?

— Кто же, по-вашему, мой дорогой сэр? Разве монашество и тригонометрия несовместимы?

Конвэй обдумал это заявление и ответил:

— О, конечно, нет, совсем нет. — И вежливо засмеялся. Шутка, на его взгляд, была не ахти какая, но все равно стоило на нее откликнуться.

Вскоре они двинулись к Шангри-ла. Шли в гору все утро, медленно, выбирая самый пологий путь. Но из-за высоты и это требовало большого физического напряжения, так что ни у кого не оставалось сил на разговоры. Китаец в его паланкине путешествовал с удобствами, близкими к роскоши. И можно было посчитать, что он поступает не по-рыцарски, если бы воображаемая картина с мисс Бринклоу в таком королевском обрамлении не казалась столь нелепой. Конвэй, менее других страдавший от разреженного воздуха, старательно вслушивался в слова, которыми перебрасывались носильщики. По-тибетски он знал очень мало и смог только уловить, что люди радовались возвращению в монастырь. Он не сумел, даже если бы пожелал, продолжить беседу с их руководителем, потому что тот, наполовину спрятанный пологом, закрыв глаза, быстро погрузился в сон, для которого, видимо, настало урочное время.

Солнце пригревало. Голод и жажда если не исчезли, то, во всяком случае, отступили. А воздух — такой чистоты, будто прилетел с другой планеты, — радовал при каждом вдохе. Дышать следовало вдумчиво и размеренно, и это, хотя поначалу доставляло неудобства, постепенно привело их души в состояние почти восторженного спокойствия. Все тело ощущало единый ритм дыхания, движений и мысли; легкие, утратив свой беспорядочный автоматизм, подчинились общей гармонии разума и тела. Конвэй, у которого мистические переживания забавным образом уживались со скептицизмом, обнаружил, что он не без удивления и не без удовольствия воспринимает это новое для него ощущение. Разок-другой он бросил подбадривающие слова в сторону Мэлинсона, но молодой человек был занят преодолением трудностей подъема. Барнард тоже астматически заглатывал воздух, а мисс Бринклоу прислушивалась к некоей битве, развертывающейся в ее дыхательных путях, и по каким-то причинам ничем не хотела обнаруживать этого.

— Мы добрались почти до самого верха, — ободряюще произнес Конвэй.

— Однажды я бежала за поездом и чувствовала себя точно так же, — сказала она.

«Да, — подумал Конвэй, — есть люди, которые уверены, что сидр — это то же самое, что шампанское. Дело вкуса».

С удивлением он обнаружил, что, если не считать общей неясности происходящего, его мало что тревожит и, уж во всяком случае, нет никакого беспокойства за себя лично. Бывают в жизни моменты, когда человек широко распахивает свою душу, подобно тому, как он раскрывает кошелек в тот вечер, когда оказывается, что за развлечение надо платить много больше, чем предполагалось, но зато и неизведанных удовольствий оно тоже сулит гораздо больше. В то утро в долине Каракала, когда трудно было дышать, Конвэй именно так и двигался навстречу новым впечатлениям — охотно, самоотверженно и без волнений. После десяти лет, проведенных в Азии, он научился весьма придирчиво оценивать места, в которые попадал, и события, происходившие с ним; сейчас, должен был он признать, все выглядело необычайно многообещающе.