— Имя?

— Бедуина? Да кто ж у них имена спрашивает? Они все из одного племени — Азала. Так всех и зовут: Азала и Азала.

— А потом?

— А потом я остался в Боснии, но нена…

— Да не ты, — остановил его Кацо. — Что было дальше с девушками?

— Откуда мне знать? Клянусь…

— Да брось ты клясться! Не знаешь, что стало с ними конкретно, расскажи, что происходит обычно. Ну?.. Ну, берет бедуин девушек в Боснии…

Рашид скривился и нерешительно продолжил.

— Ну берет, и везет на берег. Там сажает на шхуну. Через несколько дней они в Египте. Ну а там — в Синай и через границу — в Негев. Вот и все.

— Все?

— Все. В Негеве продают телок местным хозяевам борделей и едут за новой группой. Теперь-то уж точно все.

Амбал помолчал.

— Иными словами, девушки оказались в Израиле. Подумай еще раз. Я хочу знать, возможны ли какие-нибудь другие варианты.

— Нету других вариантов, — уверенно ответил Рашид. — Разве что по дороге утонули. Ты пойми, это племя живет на контрабанде через Синай в Негев. Они не только телок возят, но и всякий другой товар: наркоту, сигареты. Тут ведь вот в чем дело: половина племени кочует в Египте, а половина — в Израиле. Удобнее не придумаешь.

Здоровенный Кацо еще немного подумал и обернулся к белобрысому. Тот молча кивнул. Кацо взял со стола скоч и заново примотал Рашидовы руки к подлокотникам кресла.

— Зачем? — упавшим голосом спросил Рашид. — Я вам все рассказал, до остатка. Хотите узнать еще что-нибудь — спрашивайте…

— Да я понимаю, — сказал Кацо почти извиняющимся тоном и, оторвав от мотка кусок липкой ленты, залепил Рашиду рот. — Рассказал-то ты все. Молодец, бижу. Но заплатить все-таки придется. Видишь этого парня? Его Коля зовут. Он об этой встрече долгие годы мечтал. Так всегда бывает. Как далеко от кассы ни убежишь, а кассир все равно догонит. Ему, кассиру, сверху-то все видно. Прощай, бижу. Желаю тебе быстрой смерти.

Он повернулся и вышел из комнаты. Рашид проводил Кацо отчаянным взглядом. Меньше всего ему хотелось оставаться наедине с белобрысым Колей.

— Эй! — негромко позвал его тот. — Смотри сюда. На меня смотри.

Рашид повернул голову и уставился в тусклый огонь прищуренных Колиных глаз. Ему стало страшно. Вот уже несколько лет он слышал рассказы о необъяснимых убийствах сутенеров и торговцев шлюхами по всей Европе. Их находили замученными, с выражением ужаса, застывшим в выпученных от боли глазах, с отрезанными гениталиями во рту. Даже видавшие виды полицейские следователи покачивали головой — потрясенно, хотя и с некоторым оттенком удовлетворения. Сутенеров не любит никто — такая профессия. Но одно дело — не любить и совсем другое — истязать до смерти. В конце концов, разве они не имели право на защиту, как любые другие граждане? Но защиты не было: неизвестный убийца наносил свои удары безнаказанно — в Гамбурге и Будапеште, в Париже и Дюссельдорфе, в Стамбуле и на Балканах. С Балкан-то, вроде бы, все и началось. С Балкан… погоди-погоди… Рашид старался отогнать от себя страшную догадку, но та упрямо возвращалась, наполняя всю его душу ноющей неимоверной тоской.

— Что, рюхнул наконец? — белобрысый раздвинул уголки рта в нехорошей улыбке. — Ну и как? Боишься? Вот и славно. Бойся, бойся. Она ведь тоже боялась, правда? Что ты мне тогда в аэропорту сказал, помнишь? Нет? «Ищи себе другую дырку,» — вот что. Вот я сейчас и поищу. В тебе можно много дырок сделать, в таких местах, что и не представишь. Так что бойся, гад…

Рашид закрыл глаза. Честно говоря, жаловаться на несправедливость не приходилось. Ведь долги прощать нельзя. Боль началась почти сразу, ужасная, пульсирующая, удваивающая саму себя из-за невозможности вырваться наружу облегчающим криком. В измученном сознании, налезая друг на друга, как новорожденные щенки, суетились беспорядочные картинки и образы: Волга, материнский передник, дебелое вымя Паучихи, улыбающийся Ави, перемазанный кровью с грязью пополам живот мертвой армянской школьницы, Жанна-сисястая, ублюдок со школьным ранцем. Он потерял рассудок намного раньше, чем умер.

Гамаль зевнул и заерзал, устраиваясь поудобнее на выцветших старых подушках. Солнце стояло высоко, едва перевалив за полдень. Раскаленный воздух струился над пустыней, размывая очертания немногочисленных деревьев, недоуменными зонтами торчащих тут и там посреди пекла. Август выдался жарким, каким и должен быть август в Негеве — не то, что предыдущие месяцы этого года. Конечно, лучше без жары, чем с жарой, но, с другой стороны, изменения климата — всегда плохо. Гамаль утвердительно покивал, словно желая материализовать этим движением свои нехитрые и неспешные умозаключения. Мысли плавали в голове, как пустынные миражи, такие же зыбкие и желеобразные. Ветра не было вовсе; впрочем, вполне хватало легкого сквознячка, который время от времени нехотя поднимался с пыльных циновок и принимался лениво расхаживать под тентом.

Вскипел алюминиевый чайник; Гамаль, кряхтя, наклонился, прикрутил газ и налил себе стаканчик черного приторно-сладкого чая. Чай обжигал, и это служило лишним напоминанием о том, что нелепо жаловаться на жару в ситуации, когда мир полон намного более горячими предметами и явлениями. Он отхлебнул, откинулся на подушки и прикрыл глаза. По его расчетам, Берл должен был приехать где-то через полчаса, максимум — через час. Сколько же лет они не виделись? Гамаль наморщил лоб и зашевелил губами… нет, трудно сказать. В первые годы после Ливана Берл еще заезжал, особенно по ранней весне, когда в Негеве начиналось цветение. А потом как-то перестал, разве что позванивал изредка. Что ж… Гамаль не обижался. Людей держат вместе две вещи: семья и общее дело. А когда нету ни того, ни другого, то и говорить не о чем.

Зато момент их знакомства Гамаль помнил во всех деталях. Как такое забудешь? Последние недели в армейском лагере для новобранцев остаются в памяти на всю жизнь. Бедуины идут в ЦАХАЛ добровольцами, поэтому вылетать с курса подготовки по причине физической или моральной слабости считается непоправимым ударом по личной мужской чести. Лучше сдохнуть от перенапряжения, чем возвращаться домой к насмешкам чужих и косым взглядам своих. Ладно бы только самого себя позорит такой человек, а то ведь еще и на все племя пятно ложится. Гамаль никогда не слыл нытиком. Сначала шло тяжеловато, но потом втянулся. Приезжая на побывки домой, щеголял армейским сленгом, формой и видавшим виды автоматом за спиной. Старики смотрели уважительно; старшие братья посмеивались:

— Погоди, погоди… похороны окурка уже проходил? Нет?.. ну тогда и гордиться пока нечем.

— Похороны окурка? — удивлялся Гамаль. — Что это?

— Увидишь… — братья отщелкивали в сторону свои собственные окурки и многозначительно щурились на широкую негевскую ночь.

И в самом деле, увидел. День накануне был особенно тяжелым. Жара, изнурительный бег по пустыне с полной выкладкой, отработка штурмовой атаки в тройках и отделением, снова бег и снова отработка атаки. Как всегда в таких случаях, Гамаль удивлялся самому себе, своей выносливости, неизвестно откуда берущимся силам. Он уже хорошо знал по предыдущему опыту, что усталость — это всего-навсего мираж, обман, которым дурачат человека хитрые джинны пустыни. Глупец тот, кто, устав, останавливается. Какой смысл жить в мираже? Умный проходит через усталость насквозь и идет дальше. Как верблюд. Аллах не зря дал человеку этот замечательный пример. Верблюд во время перехода не знает усталости, у него есть только два состояния: движение вперед или смерть. Когда это животное опускается на колени и ложится на землю, то никакая сила не может поднять его и заставить идти дальше. Ты можешь уговаривать верблюда добрыми словами, можешь бить смертным боем, можешь даже снять с его спины поклажу — и все без толку. Потому что дело тут не в усталости, сквозь которую можно пройти, как сквозь мираж. Через все миражи этот верблюд уже прошел и теперь, дойдя до настоящей последней черты, он просто лег, чтобы умереть.