Его исповедь меня тронула, хотя я и не знал, что ему сказать. Чтобы выиграть немного времени, допил узо. Он же к своему даже не притронулся. Смотрел на меня, прищурив глаза, как близорукие смотрят вдаль.

— Сам я никогда не был влюблен до такой степени, — сказал я ему после долгого молчания.

— И не желаю вам этого.

«Он постоянно думает о той женщине, как монахи о Пресвятой Деве».

Я не хотел, чтобы наш разговор на этом закончился.

— Вы видели древние мраморные обломки в стенах монастырей?

— На фасаде трапезной в Великой Лавре заметен вотивный камень с рельефным изображением уха. Есть там и надпись, где упоминается, если не ошибаюсь, имя Артемиды. Сам образ выражает надежду, чтобы обращенная к богине просьба была услышана. Монахи наверняка видят в нем всеслышащее ухо Божье.

Он посмотрел на стопку узо с таким видом, словно не помнил, что заказывал его. Начал пить маленькими глотками, не прерываясь, так что вскоре докончил. После чего впервые обратился ко мне на «ты».

— Если тебе что-то понадобится, звони без колебаний, домой или в редакцию.

Он записал мне свой редакционный номер, я ему дал в ответ номер своего мобильника.

— Идем? — предложил я ему тем же дружеским тоном, с каким он обратился ко мне час назад.

Он кивнул. Мы дошли до улицы Василисис-Софиас. Он шел медленнее, словно больная нога тяготила его больше. Вдруг остановился.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Хорошо.

В такси он забрался с трудом, ему пришлось поднять правую ногу руками, чтобы поставить рядом с левой. Когда я переходил улицу, направляясь к станции метро у Дворца музыки, мне вспомнился белокурый монах, который смотрел из монастыря на площадь своей деревни. «Все монахи плачут, но у каждого своя причина».

Вчера, в субботу, я не выходил из дома. Включал раза два-три радио. Половина станций передавала репортажи о военном параде, а вторая — церковную службу. Я был не в настроении слушать ни псалмы, ни военные марши и около полудня окончательно выключил приемник.

Когда я бегал в последний раз? Кажется, это было на Тиносе, не помню, чтобы я бегал в Афинах. Представляю себе старую извилистую улочку с лавками, которая ведет к церкви Благовещения. Неужели я в самом деле толкнул женщину и чуть не опрокинул корзину, набитую пластиковыми бутылками? Их продают паломникам, которые набирают в них воду из источника, бьющего под алтарем. Эта вода тоже считается чудотворной. Источник и вправду не иссякает, что на довольно засушливом острове уже само по себе маленькое чудо.

А может, я бежал по набережным Тиноса, между отделением Национального банка и кофейней Диноса, где меня поджидал отец, покуривая свою трубку? Он курит всего раз в день, вечером, после работы. В такое время я вряд ли выбежал из банка. Мне думается, бегущие люди всегда выбегают откуда-то. Редко бывает, чтобы кто-то вдруг побежал, ни с того ни с сего, просто идя по улице. Мне кажется, я так и вижу их: одни стремглав выбегают из конторы нотариуса, другие из Дома культуры, третьи, наконец, из почтового отделения. Зато я не вижу никого, кто бы поспешно покидал церковь — может, потому что в воскресенье все закрыто. В праздничные дни не бегают.

Мальчишкой я бегал в школьном дворе с одноклассниками. Мы бегали друг за дружкой вокруг бетонных столбов с баскетбольными корзинами и вокруг гораздо более короткой колонны из камней без раствора, увенчанной бюстом какого-то подростка. Хотя Тинос славится своим мрамором, этот портрет был высечен из гнусного серого камня и претерпел к тому же множество надругательств. У подростка не было ни носа, ни ушей, ни подбородка, а вместо глаз — дырки. Какой-то ученик написал на его груди черным фломастером: «Это что за дрочила?». Жуткая фреска, украшавшая одну из стен двора — оранжевые рыбы, плавающие в море цвета метилена, — вдохновила кого-то на сходную надпись: «А это что за дрочила намалевал?». Слово «дрочила» нам очень нравилось, оно было одним из наших любимых словечек.

Школа расположена на новой улице, которая круто спускается под уклон, прямо к порту и церкви. Вдоль проезжей части, у самого тротуара, постелена серая ковровая дорожка. Она предназначена для верующих, которые проходят путь до церкви на коленях. Этому упражнению предаются, в основном, немолодые женщины, двигаясь на четвереньках и тяжело дыша, гуськом, поскольку узость дорожки не позволяет им обгонять друг друга. Мы находили лукавое удовольствие в том, чтобы мешать им, то стремительно пробегая перед ними, то толкая на них кого-нибудь из приятелей, чтобы в следующий миг сурово его одернуть:

— Осторожнее, придурок! Тетеньку, что ли, не видишь?

Тетеньки чаще всего не обращали внимания на наши шалости, но иногда принимались нас ругать, обзывая негодниками и шпаной. Ни у одной, тем не менее, не хватило мужества погнаться за нами, поскольку до школы они добирались, преодолев уже, по крайней мере, две сотни метров. Не помню, чтобы я хоть раз видел в этой процессии мужчину. Зато помню нескольких девушек, решившихся на это скорее из-за моды, чем из-за набожности. Мы с восторгом любовались их грудью, которую подчеркивали поза и ветер, регулярно задувавший им в вырез платья. Они потом еще долго снились нам по ночам.

Вспоминается также одна крайне бледная женщина, немного похожая на мою мать. Ее сумочка некстати раскрылась, и на дорогу высыпалось множество мелочи. Двигавшиеся вслед за ней тетеньки тотчас же покинули строй и погнались, по-прежнему на четвереньках, за монетами, катившимися во все стороны. Я видел, как многие поспешно засовывали пойманные монеты себе в карман.

Еще я бегал за бабочками в саду моего деда, в Фалатадосе. Спотыкался о забытую на земле лопату, о пластиковый шланг, о камень, падал, потому что смотрел только на бабочек. Замирал, когда они садились на цветок, потом тихонько подкрадывался. Я долго наблюдал за ними, прежде чем решался протянуть руку. В памяти остались два их вида: красные, с зелеными пятнышками посреди крыльев, обведенных тонкой черной линией, и желтые, довольно крупные, с черными прожилками. Меня так завораживала одинаковость их крылышек, что я пытался найти хоть какое-нибудь, пусть самое ничтожное, различие, но так и не нашел. Я никогда не убивал их: просто, полюбовавшись, отпускал. Я хотел поладить с ними, дать им понять, что я их друг и что они могут без страха садиться мне на голову или на одежду. Я думал, они из какого-то далекого многоцветного мира, где живет мой брат. Бабочки были посланиями, которые отправлял мне Герасимос.

Мой дед, отец моего отца, носил то же имя. Это был хороший человек, который позволял мне вволю играть в своем саду, пользоваться инструментами, изучать растения, которые разводил в питомнике. Он продавал их на рынке, по дороге в новый порт. У него были саженцы лимонных и миндальных деревьев, кипарисов, сосен, лавров. Он сделал древоводство своим ремеслом, после того как потерял правую руку в карьере Марласа. Прекрасный зеленый мрамор, из которого высечены колонны дома Навсикаи, как раз из Марласа. Я так и не смог точно определить степень его увечья, поскольку он постоянно носил рубашки с длинными рукавами и всегда застегнутыми манжетами. Догадывался только, что рука оторвана где-то пониже локтя. Это с ним случилось, когда он закладывал динамитный заряд в карьере.