— И чего же ты такой голодный? Жена редко кормит? Ты, скоморох, женат? — поинтересовалась Мария.

— На что жениться, когда чужая ложится?

— И много ли таких чужих было?

— Считать не считал, а горошины в карман клал, да на сотой карман оборвался, — не раздумывая, ответил Истома и, действительно, продемонстрировал дыру под полой охабня.

— Ха-ха-ха! — заливалась Мария.

— Ты не думай худого, молодая княгинюшка, это только глумы для вашего веселья, — тут же проникновенно обратился Истома к Феодосье. — Один я на всем белом свете.

— А плясавица что же? Али отказывает такому красавцу? — исподтишка ревниво допросила Мария.

— Да ее, только ленивый не етит, — с деланной печалью произнес Истома. — А хочется любви чистой, светозарной.

— Кому же ее, светозарной, не хочется? — согласилась Мария. — И я бы не отказалась.

— Было бы охота, найдем доброхота, — тут же с усмешкой рекши Истома.

— Уж не ты ли охотник? Всякому давать, так края заболят! — не смутясь, сыпала приговорками Мария, чем бросала в краску Феодосью, и не подозревавшую в золовке такого срамного красноречия.

— А ты сядь на край, да ногами болтай.

Феодосьюшка уж несколько раз украдом дергала сродственницу то за полу, то за рукав. Но Мария то незаметно отмахивалась, то громко вопрошала, чего Феодосьюшке надобно, чем исключала всякое объяснение. Впрочем, тяготясь двусмысленными шутками скомороха, простодушная Феодосия мысленно восхищалась его умением эдак ловко ответствовать — все стихами да прибаутками! Феодосьюшка, которой общаться с чужими мужами доводилось весьма редко, полагала за бойкостью словесов блистательный ум Истомы. Она и не подозревала, что кочующий с ватагой актеров скоморох свое мастерство дерзких возбуждающих бесед оттачивал в каждом селище. Но, и то было правдой, что блудодей Истома заинтересовался Феодосьей со всей искренностью, на какую способен привыкший надевать хари и личины актер.

Некоторое время шли молча — уж очень запыхались жены, преодолевая сугробы.

— А ты что же все молчишь, прелепая княгинюшка? — грудным вибрирующим голосом тихо спросил Истома Феодосью, ненароком оказавшись возле нее.

Но Мария, из ревности не желая допустить беседы между скоморохом и сродственницей, ловко взмахнула десницами, изображая скользкую дорогу.

— Ох, ноженьки устали, — пожаловалась она, обращаясь к скомороху.

— А ты сядь на мой да поезжай домой! — в своей привычной манере, прикрывать дерзкие словеса видимостью озорной шутливой игры, — споро откликнулся Истома.

— Села бы, да боюсь — обломится, — подливала масла в огонь Мария. — Али, силен?

— Было бы во что, а то есть чем, — отвечал Истома Марии, но мысли его были возле Феодосьи, в пазухах согретой ее телом шубы, в заушинах, пахнущих елеем и медом, в жарких лядвиях…

— У тебя что ли? — не переставала празднословить Мария. — Да на тебя дунь да плюнь — так, нежив будешь. Гляди, худой какой. Али черти на тебе воду возили, что так издрищал?

— Хороший петух — никогда жирен не бывает, — молвил Истома, поглядывая на Феодосью. — А заездили меня не черти, а чертовки… Вроде тебя такие, бойкие.

— Ха-ха! — польщено хохотала Мария.

Напустив презрительный вид, Мария нарочно расспрашивала Истому о плясуньях и крестилась, и охала, деланно ужасаясь богомерзкому сладострастью и скопищу грехов актрис. Она страсть как любила послушать худое о других женах, тем самым ставя себя по другую сторону греха. Феодосью же странствующие актрисы искренне заинтересовали.

— Вот бы постранствовать, как они… — мечтательно произнесла Феодосья.

— В уме повредилась?! — громко осудила Мария родственницу. — По свету только блудодеи блудят.

— А Христос? — логично вопросила Феодосья. — Он ведь по свету ходил?

— Так, то — Христос! — аргументированно ответила Мария и на всякий случай перекрестилась.

Жены остановились.

Истома вопросительно взглянул на них. Потом, смекнув, зорко оглядел улицу. В конце улицы виднелись богатые крепкие хоромы за высоким частоколом. «Значит, здесь Феодосья моя живет», — размыслил скоморох. И простодушным голосом вопросил:

— А чего же вы остановились, молодые княгинюшки?

— Родня наша на этой улице живет, зайдем к ним повидаться, — толкнув Феодосью в ляжку, придумала Мария, опасавшаяся быть увиденной из окон мужниного дома.

— А сами вы — где обитаете? — равнодушным голосом спросил Истома, исподтишка приглядывая за Феодосьей.

Феодосьюшка бросила скорый взгляд на горницу под крышей хором и тут же отвела очеса.

«Значит, ея светелка под кровлей», — промыслил скоморох, простодушным взглядом блуждая по сугробам.

— Живем мы в том конце Тотьмы, — заверила Мария. — За нами опосля холопы приедут и отвезут к матушке да батюшке.

— А что, как я к вам в светелки заявлюсь? Медом напоите? Пирогами накормите?

— Пирогами! — заколыхалась Мария. — Как бы муж мой дубинкой тебя не накормил досыта!

— Так ты замужняя мужатица? — с напускным сожалением спросил Истома и тяжело вздохнул.

— А ты как мыслил? — горделиво ответила Мария.

— Думал — непорочная ты девица, — ломал комедию Истома.

И смотрел на Феодосию хмельными глазами. И видела она его шальной взгляд, и понимала, что смеется он над золовкой ея, и не Мария ему нужна, а она, Феодосья, и для нее он рек глумы и играл позоры.

— Разве девица лучше? — ревниво произнесла Мария. — Жена-то слаще…

— Так-то оно так… Умная жена мудями потешается, елдой забавляется. Да только с чужой женой колотиться — грех. А с девицей — без греха. Потому что жена мужу принадлежит, а девица еще ничья, а значит — чья хочешь.

Феодосья вспыхнула:

— Ты дерзостник! Мерзости речешь! Противен ты мне!

— Феодосья у нас еще девства не растлила, так серчает, — засмеялась Мария.

— А ты променяла лимонный цвет на алую плешь? — шутил Истома.

Он нарочно сыпал словесами, чтоб задержалась Феодосья еще, хоть на миг, возле него, скомороха… «Противен!» Ох, как любил Истома непокорных жен! Надоели ему покладистые — от страха ли, от похоти ли покладистые жены, и жаждал он колотьбы ярой, ратной.

— Значит, не скажете, где живете? — спросил Истома.

— Нет! — решительно повела рукой Мария.

— Ну, делать нечего, — вздохнул Истома. — Надо идти до своего шатра, там уж мои плясавицы, наверное, вечерять меня ждут. Прощайте, молодые княгинюшки. Жаль, не свидимся больше.

Ущипнув напоследок Марию за бок, Истома повернулся и, не оглядываясь, зашагал по улице, ометая снег длинным диковинным охабнем.