явился в ратушу без приглашения, по собственной воле для дачи показаний, какие счёл нужными, по выяснению обстоятельств о нападении на купца Егора Малисона.

Он говорил, а Клаус Хайнц записывал.

— У Малисона вышел спор в весовом амбаре, — сказал Пим де Вриес. — Среди московитов есть буйный по имени… Тимон. Оный Тимон кидается на людей, как бешеный пёс, не имея на то никакой причины. Есть свидетели — весовщик Хенрикссон и сын его Олаф.

Он откашлялся и сплюнул в плевательницу.

— Откуда Тимошка Зыгин узнал, где живёт Малисон? — переспросил Клаус Хайнц, который знал всех с первого дня пребывания на его глазах. — Он заходил с товарищами в лавку, но купца не застал. Возле дома на Выборгской улице его не видели, я опрашивал соседей. Приходил старшина обоза Иван Якимов, но это было после того, как соседи обнаружили убитых.

— Он мог зайти проверить, — допустил бургомистр юстиции.

— Но зачем даже бешеному псу Зыгину убивать детей?

Этот вопрос они ещё не поднимали.

— Это не значит, что его не было, — бургомистр повидал на своём веку много зла. — Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия.

Привычную его подозрительность призван был уравновешивать письмоводитель, всегда находящийся под рукой для такого дела. И верный Клаус не подвёл.

— Йомфру Уту тоже он? — прищурился Хайнц. — Она убита тем же способом — ударом ножа по горлу по дуге снаружи-внутрь.

— Возможно допустить такое, — подумав, ответил Грюббе. — Надо проверить на таможне, был ли указанный Тимошка в составе обоза, либо присоединился к московитам уже в Ниене, а перед этим совершил убийство йомфру Уты.

— Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, — дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.

— Да, немедленно, — закивал Пим де Вриес.

— Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке — он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.

Губы Пима де Вриеса растянулись в презрительной усмешке:

— А что сделают русские, выразят глубокую озабоченность?

— Они могут в свою очередь удержать наших купцов, — пресёк спор бургомистр Грюббе. — Виновником буду я. Кто станет выплачивать им убытки, если они подадут жалобу королеве?

Пим де Вриес недовольно прокашлялся.

— Если Зыгин — московит, то откуда у него украшение в виде дракона, который для православных — символ Дьявола? — стараясь сохранять бесстрастный тон, осведомился Хайнц.

Голландский купец яростно сплюнул.

Когда он вышел, юстиц-бургомистр спросил:

— Что думаешь ты об этом денунциате?

— Я думаю, что причиной его визита является злоба, вызванная раздором с московитами, о которой все знают, — быстро ответил Хайнц. — Он старается ухудшить жизнь обидчикам и не понести за это ответственности, перекладывая всю тяжесть принятия решения и последствий за него на нас.

Грюббе поджал губы, кивнул и, подумав, заговорил о совершенно ином:

— Как тебе хорошо известно, — тут он мрачно хмыкнул, — преступники часто воображают, что если они будут казаться жертвами, то их не заподозрят. Ты с Малисоном в приятельских отношениях. Стань ему другом, Клаус. Больше говори с ним. Пусть он почувствует твою заботу и теплоту.

ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

Могилу возле кирхи выкопали одну, чтобы мать и дети лежали вместе. Бобыля после отпевания отвезли на деревенское кладбище, потому что даже после смерти магистрат продолжал разделять души на городские и посторонние.

Когда гробы опустили в яму, Егор Васильев сын Малисон взошёл, проваливаясь в мокрую землю, к самому краю, поднял с отвала горсть и бросил на крышку гроба.

«В Ханне попал», — отметил он и, чтобы не оставлять навеки недоделанное дело, склонился ещё раз и кинул землю на гроб жены.

Он отошёл, а за ним потянулся тесть, тёща и вся родня Айны. Было их много — целая карельская деревня, ажно четыре двора.

Он отошёл за могилу и встал смотреть, как люди, пришедшие на похороны, бросают и бросают землю. У них были сосредоточенные, угрюмые лица, словно их привели выполнять через силу некую тяжёлую работу.

Именно зрелище это, а вовсе не осознание потери, пробудило у Малисона острую жалость в сердце. Не в силах смотреть на них больше, он поднял глаза и увидел царапающий серое небесное покрывало обрубленный молнией чёрный крест.

— За что, Господи? — прошептал купец, и слёзы потекли по щекам крупными каплями. — За что Ты меня наказал? Что я сделал Тебе, чтобы заслужить такую кару? За что Ты попустил Сатане, Зверю древнему, терзать нас всех? — он увидел подошедшего к нему Тилля Хооде и замолчал.

Шорник взял его за плечо измазанной землёю рукой и легонько похлопал, как человек, сам недавно познавший утрату.

— Раздели скорбь, моё сердце.

— Прими мои соболезнования, — молвил ему купец, ощущая вину за то, что только сейчас вспомнил. — Где Ута?

— Вот она, — мотнул подбородком Тилль, и Малисон обратил внимание на свежий холмик с временным деревянным крестом, совсем рядом. — Примем…

— Это Зверь, — прошептал по-русски Малисон, теперь уже твёрдо уверившийся в этом, вид осквернённого креста убедил его, а несчастный отец, подошедший первым, скрепил уверенность окончательно. — Это не Бог нас карает, — сообразил он. — Это Диавол бесчинствует, ибо дана ему власть над нашей землёю, — и заключил, утвердившись: — Над всею Ингрией, за отступление от веры православной.

Тилль ничего не понял, но слышал горе в его голосе и кивнул.

В кирхе и на кладбище толпились мастеровые с домочадцами — весь Выборгский конец, соседи, а такоже купцы немецкие и кое-кто из финнов. Только шведы остались сидеть в лавках, не желая обменять возможную прибыль на нечастое развлечение.

Предполагая, что на поминки заглянет весь Ниен — без малого две сотни бюргеров и чуть больше баб, Малисон выказал почтение, чтобы не судили потом превратно. Для них во дворе был составлен соседями длинный стол, а купец выкатил бочку водки, бочку хорошего, столового пива и всякой нехитрой закуси. Сам же сидел в избе, где хозяйничала теперь Аннелиса. Служанка взяла дело в свои руки, наняла в подмогу девок из Кьяралассины, оставив скорбящего вдовца вести суровые разговоры с достойнейшими мужами.

Сообразно её задумке и вышло. По левую руку от Малисона сидел Тилль Хооде, а по правую оказался Клаус Хайнц. Также с кладбища пришли помянуть бургомистры Генрих Пипер и Карл-Фридер Грюббе, но не задержались, лишь высказали соболезнования. Остался кронофогт Пер Сёдерблум, занявший самую выгодную позицию — возле блюда с мясом и блюда с солёными рыжиками, откуда и произносил приличествующие моменту