– Найн, госпиталь, – и уходит.

Охраняющие меня солдаты садятся, закуривают, чего-то ждут. Один из них говорит мне:

– Госпиталь.

Я начинаю понимать, что еще не все кончено. Минут через 20 подъезжает телега, в ней лежит немецкий офицер, по погонам вроде капитан. Меня переносят и кладут на телегу рядом с ним. Мы трогаемся. Проходит полчаса, село остается позади. Возница в немецкой военной форме с винтовкой на плече. Он курит цигарки и понукает лошадь явно украинскими словами. Видя, что он мой земляк, украинец, я начинаю «агитировать» его:

– Что ж ты, земляк, немцам служишь?

На это я получаю решительный ответ:

– Ах ты, проклятый москаль, сейчас пристрелю!

Тотчас он снимает с плеча винтовку и направляет на меня, явно собираясь выполнить свою угрозу. Но в этот момент офицер, лежащий рядом, понимает, в чем дело, вытаскивает пистолет и говорит:

– Хальт! Госпиталь!

Дальше я ничего не помню: стала сказываться потеря крови, боль утихла, и я куда-то провалился.

Сколько прошло времени, не знаю: когда я прихожу в сознание, уже вечереет. Открываю глаза. Меня тормошат, у повозки люди, они поднимают меня из телеги и кладут на носилки. Вносят в комнату, в ней яркий свет. Солдаты в нашей форме, явно тоже пленные, говорят:

– Не волнуйся, ты в лазарете, в лагере военнопленных. Мы советские, санитары, пленные. Сейчас перевяжем, все будет хорошо.

Меня снимают с носилок, кладут на стол. Лежу на столе, из ног вытаскивают осколки, промывают раны, забинтовывают. Больно! Лицо мне начинают мазать какой-то красной жидкостью. Говорят:

– Потерпи, будет очень больно, но тогда шрамов на лице не будет.

Боль страшная – будто мне снова жгут лицо. Затем мажут руки, и я начинаю стонать. Меня успокаивают:

– Потерпи немного, сейчас заснешь.

Санитар делает мне укол в руку. Боль начинает медленно отходить, и я погружаюсь во мрак.

Пробуждение нерадостное. Все тело болит, особенно ноги, руки и лицо. В памяти мелькает: огонь, парашют, земля, немцы, машина, телега, операционный стол... Смотрю вверх, надо мной сетка – второй этаж двухъярусной кровати. Озираюсь: комната, в ней 10—15 двухъярусных кроватей. Рядом со мной бородатый, худой, изможденный человек, он смотрит на меня и говорит:

– Наконец-то очнулся, почти сутки спал. Как чувствуешь себя?

– Ничего. Где я?

– В лазарете при лагере военнопленных, в городе Проскурове.

– А ты давно здесь?

– Да почти две недели. Был стрелком на бомбардировщике Пе-2. Самолет сбили, меня ранило в живот, я выбросился на парашюте. Схватили немцы, привезли сюда, сделали операцию, а здесь в лазарете – уже наши пленные врачи и санитары.

Ко мне подходят санитары, несут в перевязочную. Там молодой врач осматривает раны, успокаивает:

– Кости левой ноги целы, но мелких осколков много. Пальцы правой ноги перебиты. Перебит и палец правой руки. Но опасности нет. Сейчас потерпи, мы смажем обгорелые лицо и руки, чтобы не было рубцов.

Конечно, в то время я не спрашивал, кто был тот врач и те санитары, которые в таких невероятно трудных, тяжелых условиях, ежедневно таскали на перевязки незнакомого летчика, заботились, чтобы на его лице не было рубцов от ожогов. Так же они заботились и о других раненых. Огромная благодарность им, этим безвестным братьям милосердия!

Мне снова мажут руки и лицо. Дикая боль пронизывает все тело. Теперь я уже прошу:

– Братцы, уколите, не могу терпеть.

Мне вводят в руку иглу шприца, боль медленно уходит, и я засыпаю. На второй или третий день приносят еду: суп из брюквы. Хлеб, как говорит мой сосед, сделан из опилок. Я отказываюсь, санитар смотрит, качает головой и приносит на блюдце манную кашу. Возникает осложнение: я не могу ничего взять в руки! Санитар пытается кормить меня сам, но рот стянуло коркой от ожога, и ложка не проходит. Он находит чайную ложку, но та тоже не проходит. Тогда он, используя ручку ложки, набирает немного каши и просовывает ее мне в рот. Дело налаживается.

Так проходит несколько дней. Мои руки покрываются черной коркой, таким же, видимо, становится и лицо. Теперь я могу поворачиваться на левый бок, в сторону моего соседа, и беседовать с ним. Он рассказывает о своей матери из Реутова, возле Москвы, я рассказываю свою историю. На соседних койках лежат другие тяжелораненые. В основном это пехотинцы с тяжелыми ранениями. Много тифозных больных. Они мечутся, выкрикивают слова, бредят.

На шестой день в лазарете начинается суматоха. Прибегает то один санитар, то другой. Нам сообщают, что город окружают наши войска, немцы уходят и лагерь военнопленных эвакуируется. Здоровых пленных уже увели, а за нами приедут телеги и увезут нас на запад. Наступает вечер, но телег за нами не присылают. В городе гремят взрывы. Немцы взрывают дома, горят здания. Мы, те, кто не может двигаться, ждем, когда начнут расправляться с нами. Бросят в дом канистры с бензином – и ничего от нас не останется. Взрывы то ближе, то дальше; лагерь и лазарет уже не охраняются, охрана разбежалась. Но к нашему лазарету взрывники не подходят. Видимо, нас спасла надпись над входом: «Тиф. Не входить».

Развязки я не дожидаюсь: слабость берет свое, и часов в 12 я засыпаю. Просыпаюсь же я от радостных голосов. Светло, у двери стоят два молодых солдата в полушубках. Они поздравляют всех с освобождением. Я пытаюсь подняться, но сил не хватает. Один из них замечает мое черное лицо и подходит.

– В танке горел?

– Нет, я летчик.

– Ничего, браток, поправишься! Выпей за освобождение. Хорошо вы нас прикрывали!

Он наливает мне кружку светлой жидкости, и я долго пью. Немного жжет. Я выпиваю почти кружку шнапса, но опьянения не наступает – слишком напряжены нервы.

Немного погодя заходит офицер в звании майора. Он тоже поздравляет нас и говорит:

– Товарищи, подождите еще немного. Завтра всех перевезем в госпиталь!

Майор видит меня, подходит:

– Танкист?

– Нет, летчик.

– Здорово обгорел, но ничего, все уже позади. Выпей за жизнь!

Мне неудобно, что такое внимание уделяется только мне, но от угощения я не отказываюсь и выпиваю еще кружку. Опьянения не чувствую, просто погружаюсь в забытье.

Просыпаюсь, сосед смотрит и спрашивает:

– Очнулся? Сутки прошли.

Я отвечаю что-то невнятное. Страшно хочется пить, я выпиваю воды и снова проваливаюсь в безмолвие. Просыпаюсь вечером, теперь возле меня сидят две женщины.

– Ой, сынок, живой, – плачут они. – Видела бы тебя мать!

Видимо, вид у меня действительно был впечатляющий... Я отвечаю:

– Ничего, родные, поправлюсь, еще летать буду.