то, что приносит удовлетворение и в то же время имеет четкие границы. Как и в случае с интеллектуальным созерцанием, люди призваны достичь счастья с помощью своих добродетелей или разнообразных стратегий защиты. Главные максимы так называемого «Тетрафармакоса» Эпикура описывают важные вехи на пути к счастью как практики самодостаточной жизни: «Не бойся богов; не беспокойся о смерти; благо легко достижимо; зло легко переносимо» (Максима I). Согласно Эпикуру, человек, следующий этим максимам, легко избавится от того, что только кажется ему самым серьезным препятствием на пути к счастью, а именно от страха смерти. Когда страх растворяется, исчезает и угроза смерти: «Привыкай думать, что смерть для нас – ничто, – пишет Эпикур в своем письме Менекею, – ведь все – и хорошее, и дурное – заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Поэтому если держаться правильного знания, что смерть для нас – ничто, то смертность жизни станет для нас отрадна; не оттого, что к ней прибавится бесконечность времени, а оттого, что от нее отнимется жажда бессмертия»[45]. Счастье – это освобождение от бесконечных желаний, от нашего трепета перед лицом «вечности».

В языческом мире философия служила своего рода «духовным упражнением», согласно высказыванию Пьера Адо[46], или своего рода «терапией души» (об этом часто говорил Джованни Реале), подспорьем в попытке достигнуть счастья. С появлением учения Христа и развитием христианской мысли стала распространяться уверенность, что счастья нельзя достичь с помощью философии или других умственных поисков, потому что благодать Иисуса открывается в первую очередь не «мудрым и разумным», а «младенцам» (Мф 11:25, синодальный перевод). И эти младенцы не просто какие-то «невежды», но те, в ком есть простота веры, то есть они признают пришествие Того, Кто может сделать жизнь счастливой даже и для тех, кто сам не способен на такое. Но существует ли в этом мире кто-нибудь, кто может честно сказать, что способен на это?

Эта революция счастья со своей идеей о том, что главные достижения в нашей жизни – заслуга Другого, поспособствовала возникновению фундаментальной идеи нашей цивилизации, а именно: совершенство зависит в первую очередь не от наших способностей, оно возникает само по себе или даруется нам, и этот дар – гораздо больше того, что мы заслуживаем. Попытайтесь выбросить из головы эту идею безвозмездного дара, и вы больше не сможете даже гипотетически заявить, что счастливы. А вслед за этим и сама идея жизни станет для вас невыносимой.

Фактически именно это и произошло в тех «современных» системах мышления, которые попытались интерпретировать христианскую революцию счастья в чисто «этическом» смысле. Например, мораль Канта, который позиционируется как наиболее зрелый наследник христианской традиции, помимо сферы чувственных и эгоистических интересов признает существование идеального мира духа и свободы. Дело в том, что у этой свободы самореализации есть только один путь: подчинение – по зову долга – императиву морального закона, который разум навязывает себе сам. Закон предписывает «априори» следовать тому, что универсально, то есть достижимо для разума каждого человека, а не индивидуальному желанию быть счастливым. Счастье становится своеобразной платой за то, что мы являемся действительно «нравственными» людьми. Кант пишет в «Критике практического разума» (глава I, § 8, примечание II): «Будет прямой противоположностью принципу нравственности, если определяющим основанием воли делается принцип собственного счастья»[47]. Чтобы быть добродетельным, нельзя стремиться к счастью.

Потом Кант каким-то образом вернет в свою философию понятие счастья. По сути, сама добродетель будет названа им «заслуживающей счастья», то есть не только «нуждающейся в счастье» (это верно и для неблагочестивых людей, следующих лишь зову своего самолюбия), но и прежде всего «достойной счастья». На самом деле разум не может допустить, чтобы не был счастлив человек, достойный счастья, и – не оттого, что он стремится к счастью, а только потому, что следует заповедям морального закона. Он должен просить об этом справедливого Бога, который в будущей жизни подарит каждому человеку столько счастья, сколько он заслужил в земной жизни. Нравственное счастье – дело лишь будущей жизни. В этой жизни побеждает или проигрывает лишь долг.

Эта земная вражда между долгом и счастьем была одной из искр, которые разожгли костер современного нигилизма. Например, Ницше со своей обычной ничем не замутненной пылкостью говорит, что это ложная альтернатива: долг буржуазных обществ, не знающих счастья, говорит, что достаточно удовольствоваться тем, что диктуют гражданам социальный порядок и культурные стандарты. Все это должно быть уничтожено: это «час великого презрения <…>. Час, когда вы говорите: „В чем мое счастье! Оно – бедность и грязь и жалкое довольство собою“» («Так говорил Заратустра», Предисловие Заратустры, 3). Следовательно, чтобы спасти счастье от мира буржуазных расчетов, его следует понимать и преследовать как хаос и иррациональную случайность, бесцельный витализм.

Дело в том, что если мы отделим разум от счастья, то мы потеряем их обоих: первый сведется к механизму планирования затрат/выгод, а второе – к жестоким или несущим разочарование мечтам (как можно забыть фильм Тодда Филлипса «Джокер» и трагического главного героя в исполнении Хоакина Феникса?).

Конечно, в наше время существует альтернативное «спинозовское» счастье – то, которое достигается не через чувственные блага, развращающие человека и зависящие от удачи, а через открытия нашего разума законов мира, жестко связанного в железную цепь причин и следствий. Счастье состоит в том, чтобы интуитивно понять: в мире нет ничего ненужного, потому что все есть природа, и природа есть Бог. И поэтому мы можем быть счастливы, только если резко отрицаем иллюзию нашей свободы. «В Душе нет неограниченной или свободной воли, – пишет Спиноза в „Этике“ (часть II, положение 48), – но душа к желанию того или другого определяется какой-нибудь причиной, которая в свою очередь определяется другой причиной, а эта опять другой, и так до бесконечности»[48].

У всего есть причина, не существует никакой свободы, а единственная радость – это слиться с мировым порядком. Свобода – это освобождение от страстей, и вовсе не в силу высших моральных принципов, а только благодаря признанию того, что даже порывы души и привязанности есть часть великого механического равновесия действий и природных страстей. И только мудрецы и философы могут распознать это, потому и могут быть счастливы. На ум приходит концовка «Этики»: «Мудрый, поскольку он рассматривается как таковой, едва волнуется душой, но, сознавая по некоторой вечной необходимости себя, Бога и вещи, никогда не перестанет существовать. <…> Если путь, который я показал как ведущий к этому, и кажется очень трудным, то все-таки его можно найти. И действительно, должно быть, в самом деле