Анри квартирует «в маленьком дворце с балконом, поддерживаемым четырьмя колоннами», прямо напротив арсенала — он полагает свое жилье не слишком удобным, зато одеждой и питанием вполне доволен. Он отлично понимает, что родственник устроил ему испытание, и сетует только на усталость: «…моему уму некогда веселиться или огорчаться — бедняге приходится только отсыпаться». Общий вид города также не вызывает у него симпатии: «Берлин представляет собой песчаную улицу, которая начинается чуть ли не от самого Лейпцига. Везде, где нет мостовых, можно увязнуть в песке по самую щиколотку. Окрестности города напоминают песчаную пустыню: деревья здесь попадаются редко и растет только немного травы. Не знаю, кому пришла в голову идея устроить город среди песков…» Барочная архитектура также не отвечает его эстетическим вкусам.

8 ноября он отправился вместе с Марсиалем в Брунсвик, но предварительно запасся у книжного торговца четырьмя томами «Революций политический системы» Фридриха Ансильона (фр. Жан Пьер Фредерик Ансийон; 1767–1837 — прусский министр, историк, государственный деятель) — «хорошим средством от скуки — этого голода души». Из всех этапов этого путешествия Шенбек запомнился ему омлетом и супом из хлебных крошек, пива и яиц, а Потсдам — посещением дворца Сан-Суси и апартаментов Фридриха II, где он видел сборник стихов императора с рукописными пометками самого Вольтера.

27 ноября Великая армия под командованием Мюрата вошла в Варшаву и стала на зимние квартиры в ожидании встречных действий со стороны царя Александра I. В Брунсвике Анри выполняет «функции секретаря префектуры в шесть раз большей, чем префектура Изера» — у него нет ни минуты свободной. 25 декабря ему выпала краткая передышка в виде поручения к военной администрации в Париже, и он отправился туда через Геттинген, Кассель и Раштадт. Путешествие не доставило ему никакого удовольствия: «Погода ужасна — смесь дождя, инея и снега; темно, как за печной заслонкой; ветер гасит свечи в каретных фонарях». 5 февраля, после месячного отсутствия, Анри вернулся в Брунсвик. Ему исполнилось 24 года.

Три дня спустя, в кромешной снежной буре, произошла битва под Эйлау — она останется в истории знаменитой своими огромными людскими потерями: погибло более десяти тысяч кавалеристов. Победа не склонилась ни на чью сторону, и теперь Наполеон вынужден был дожидаться летней кампании. Тем временем французская армия страдала от голода, непогоды и лишений. Из-за суровой зимы и разбитых дорог доставка снаряжения и провианта постоянно задерживалась. Положение было тяжелым — даже для победителей. Необходимые санитарные меры, трудности с обмундированием и амуницией — Анри должен был заниматься всем этим. К тому же Пьер Дарю беспрестанно требовал от него подробных отчетов и протоколов.

Впрочем, официальные обязанности Анри все же были не настолько обременительны, чтобы помешать ему вновь пуститься в любовные похождения. Условия жизни в Брунсвике, как оказалось, нисколько не изменили прихотливого русла его внутренней жизни. Он испытывает неистовую страсть к Вильгельмине фон Гресхейм — дочери прежнего губернатора Брунсвика, которую в ее окружении называют Мина, или Минета — при этом он старается добиться ее благосклонности, опять-таки ухаживая за другой, тоже Миной — фон Трауенсфельс. Ему самому эта авантюра кажется заранее проигранной битвой, и потому он «через каждые три-четыре дня, для удовлетворения физических потребностей, спит с Шарлоттой Кнабельгубер — содержанкой некоего г-на де Кутендвильде, богатого голландца».

Вообще, местная аристократия прекрасно уживается с этим оккупантом — тем более что вся она говорит по-французски; интриги и балы идут полным ходом. Анри берет уроки верховой езды, ходит по театрам, совершает экскурсии, занимается стрельбой из пистолета, посещает музыкальное кафе «Зеленый охотник» в окрестностях города — и полагает себя вполне счастливым. Неудавшаяся дуэль с главным кастеляном Мюнхаузеном, который «в тот день не нашел в себе храбрости или просто не захотел себя компрометировать», и ссора с Марсиалем, длившаяся целый месяц, — даже все это не могло испортить ему хорошего настроения.

Впрочем, чувства, которые Анри испытывает по отношению к культуре этой страны, далеки от восторгов. Хотя он признает, что немцы «способны на трогательную поэтичность», но незнание языка (он безуспешно пытается выучить немецкий) не дает ему глубже прочувствовать литературные тексты. Его ум уже занят творениями великих мыслителей и Италией, которая поселилась в его сердце навсегда, — это и мешает ему воспринимать без предубеждения германскую культуру. «Вуаль, скрывающая от меня самый дух немецкого языка, пока еще слишком густа, чтобы я мог точнее определиться в своих вкусах». В первый раз его живая любознательность дает сбой. Во многом другом, однако, его вкус остается безошибочным: так, он просит у хранителя библиотеки Вольфенбуттеля, что в 16 километрах от Брунсвика, подобрать ему рукописные копии писем кардинала Ришелье из мемуаров или хроник; он углубляет свое знакомство с Дестутом де Траси и Шекспиром, продолжает изучать английский и интересуется Самуэлем Джонсоном, но поколение Гёльдерлина и Новалиса по-прежнему отвергает. Гегель, который только что опубликовал свою «Феноменологию разума», также ставит его в тупик. Поскольку немецкая литература и философия остаются для него чуждыми, он углубляется в более привычное для себя занятие — изучает «северную натуру» немцев: «…Постоянное чтение Библии делает их мелочными и напыщенными». Воспитанный в легкости латинского духа, он не воспринимает немецкой серьезности: «…Нет души, нет выражения на лицах — если не считать выражения отсутствия мыслей». Даже их танец, по его мнению, лишен грациозности — он «быстрый, четкий и жесткий».

Здешнее население, нравы, климат, повседневный быт, почта и транспорт — все это недостаточно хорошо, чтобы угодить привередливому французу. «Холодная натура немцев во многом объясняется их пищей: черный хлеб, масло, молоко и пиво; впрочем, они употребляют и кофе — но им нужно было бы вино, и самое лучшее, чтобы придать больше гибкости их жестким мускулам». Гастрономические вкусы немцев его раздражают — он проклинает их все огулом. Он поносит их «butterbrod» — «очень тонкие ломтики черного хлеба, намазанные маслом и сложенные вместе», пиво и шнапс: «…Такой режим питания способен самого пылкого человека сделать флегматиком. У меня он отнимает всякую способность мыслить». Он описывает как тяжкое наказание те блюда, от которых у любого рядового вояки здесь потекли бы слюнки (солдатам приходилось довольствоваться плохим ржаным хлебом): «В трактирах вам подадут немного еды, если вы приезжаете туда очень рано или очень поздно. Затем, к часу дня, вам подают обед: суп с вином или пивом, бульон, огромную тарелку тушеной капусты (или квашеной капусты) с сосисками — от такого блюда совершенно тупеешь. Затем идет жаркое и салат из корней капусты — так мне кажется, потому что пахнет он отвратительно; очень редко бывает зелень, да и то просто сваренная в воде. Такой обед, который ешь, постепенно раскаляясь негодованием, сопровождается поддельным вином, имеющим вкус сахара… ужин же состоит из супа и жаркого. На десерт — сдоба, совсем мало фруктов, чаще всего — клубника, но клубника немецкая, то есть крупная, красивая и без аромата».

Что касается немецкой постели, то он считает, что хуже вообще ничего не может быть: «Представьте себе перьевой матрац, в котором тонешь; половину кровати занимает ворох подушек, тоже перьевых, — так что приходится почти сидеть, как бы ни хотелось вытянуться; все это покрыто полотном, не подшитым по краям. Одеяло — огромный мешок, наполненный перьями. Простыни нет, так что, поскольку под таким одеялом толщиной в два фута нельзя не потеть, вы имеете удовольствие смешивать свой пот со всеми проезжающими, которые потели тут до вас на тех же подушках. Впрочем, я думаю, что в хороших трактирах их стирают два раза в год».