Я проснулся около полудня и первым делом взглянул в окно. Ни луны, ни солнца там уже не было. Все небо затянуло серой, непроницаемой пеленой. Стало быть, погода помягчела, мороз спал. О празднике теперь напоминал только шум в голове. Некоторое время я просто лежал и мечтал. Я пришел к выводу, что моя мечта — это, скорее всего, моя последняя мечта. Вернее, последняя надежда. Что-то вроде «и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Правда, иногда мне казалось, что это лишь плод моего воображения, что оснований для надежд нет никаких… Потом мне подумалось о том, что да, я всегда заглядывался на красивых женщин, и не только на красивых, а некоторых из них даже очень желал. Я и Маму, пожалуй, если честно, желал до сих пор как женщину, и то, что теперь она была нашей лучшей подругой, даже придавало желанию особый аромат. Но, как это ни удивительно, я никогда не изменял Наташе, хотя бывали случаи, и довольно часто, когда я просто-таки рвался ей изменить, как будто эта измена должна была переменить мою жизнь. В кризисных ситуациях мысль об «улыбке прощальной» давно меня грела. Но, увы, в эти моменты, как известно, даже самые обаятельные мужчины почему-то начинают выглядеть нестерпимо убого, и даже наиболее изголодавшиеся женщины шарахаются от них как от зачумленных. В общем, не изменял я ей…

Наташа проснулась. Мы сидели в постели и рассматривали подарки. Дверь в смежную комнату была распахнута настежь: Александр проснулся значительно раньше нас и, конечно, убежал к детям.

— Ты только посмотри, какая прелесть! — говорила Наташа, вновь демонстрируя мне новые серьги и перстень с красными кораллами.

Она нежилась в постели, льнула ко мне, как самый близкий и самый родной человек. В такие моменты я страдал от душевной раздвоенности и особенно мучился сомнениями насчет «прощальной улыбки», а ведь с некоторых пор только в этой утешительной мысли я находил душевное успокоение.

— А что у тебя? — полюбопытствовала Наташа.

Я потянулся к брюкам, перекинутым через спинку стула, вынул из них палисандровую табакерку и протянул ее жене.

— Надо же, какая забавная табакерочка! — воскликнула Наташа. — Жалко, чтобы ты держал в нее свой табак! Из нее вышла бы чудесная шкатулка для всякой мелочи…

Я молча протянул ей табакерку.

— Что ты, что ты, — слабо запротестовала Наташа, — это же подарок! Мама меня за это отругает. Скажет, что я веду себя, как девчонка.

— Ничего, — благородно успокоил ее я. — Я привык к моей старой.

Если ей так нравится, пусть хранит свои ценности в табакерке. Женщины все равно что папуасы.

— А ко мне ты тоже привык, как к своей табакерке? — как бы между прочим осведомилась она, рассматривая табакерку.

Странный, все-таки у женщин ход мыслей! Вряд ли в ее вопросе заключались ревность или кокетство. Вряд ли ей вообще был нужен мой ответ. Не зная, что сказать, я поцеловал ее в щеку. Ей, я думаю, уже не терпелось лететь к Маме, чтобы излить благодарность и обсудить подарки. Подруги, конечно, обнимутся и начнут целоваться. Они и впрямь были как сестры.

Наташа попыталась открыть табакерку, но притертая крышка не поддавалась. Я терпеливо ждал. Сосредоточенно наморщив лоб, Наташа повертела коробочку в руках, а затем сунула ее мне.

— По-моему, я сегодня неплохо выгляжу, — сказала она, подходя к зеркалу.

Я открыл табакерку. Там, естественно, должно было быть пусто. Однако из табакерки вывалилась какая-то бумажка. Я механически развернул ее. Это оказалась записка.

«Я тебя люблю», — сообщалось в записке.

Меня обдало жаром. Я зажал записку в кулаке.

И ведь что существенно, это была моя собственная записочка!.. Да-да, именно моя! Вот когда я действительно раскаялся….. На предновогоднем балу в Москве в момент всеобщей сутолоки и столпотворения среди маскарадных зайчиков, белочек, незнакомок в дымчатых вуальках, испанских грандов в перьях и русских гусар в шпорах и с аксельбантами я незаметно сунул записку в сумочку Майе. Но я не сомневался, что у нее не было никакой возможности вычислить, кто это сделал. Это мог быть кто угодно. Например, кто-нибудь из детей. Кто-нибудь из гостей. Господи, да кто угодно… Глупее ничего нельзя было придумать, но, ободренный мыслью о безнаказанности, я сделал это. Зачем, спрашивается? Я ни на что не надеялся. На что мне было надеяться? Это абсолютно ничего не меняло и ничего не решало. Поступок тихопомешанного, безобидного идиота. Что-то вроде старомодного послания к прекрасной, но вымышленной даме сердца. Эдакое обращение в пустоту, в вакуум. Просто в космос. К Господу Богу… Но вот, однако, из этих призрачных сфер пришел ответ. И все обрело четкие материальные контуры. Я, что называется, «засветился». Другое дело, что означал этот ответ, это возвращение мне моей же собственной записки… Меня вычислили. Ощущение было приблизительно такое, как во сне, когда вдруг оказываешься на публике без штанов… Как теперь насчет ощущения счастья, а?

— Ну, что Серж? — послышался голос Наташи.

Я рассеянно посмотрел на жену. Любуясь сережками, она поворачивалась к зеркалу то одним, то другим ухом. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду табакерку. Я протянул ее ей, а записку, естественно, зажал в кулаке.

Итак, мечта, которую я никогда не формулировал буквально, теперь предстала предо мной, так сказать, во всей своей незамысловатой наготе. Теперь уж не удастся тешить себя ею как неопределенной фантазией. Я представил себе ситуацию лаконично и просто — в ее счастливом логическом завершении: Майя прочла записку, ответила взаимностью, мы живем душа в душу в ее чудесных московских апартаментах в Западном Луче, и я вновь погружен в свой новый проект…

Наташин голос вернул меня на землю.

— С виду никогда не подумаешь, что это табакерка. Шкатулка и шкатулка. Кто их вообще сейчас видел — эти табакерки? Это ты, Серж, с такими странностями: табак нюхаешь! Между нами, посторонние могут решить, что ты чего другое нюхаешь. Да и нос от этого как краснеет. Лучше бы уж трубку курил, как доктор. Это тебе гораздо больше пойдет.

— Но дым противный, а табак ароматный, — возразил я. — Нюхать табак совсем другое дело. Прекрасный запах, особенно после обеда.

— Если бы ты себя со стороны видел. И еще эта твоя вечная блаженная улыбочка. Представь себе, даже Альга это заметила, а она свежий человек…

— Что она заметила? — удивился я.

— Твою улыбку. Она сказала: «Какая у него всегда хорошая улыбка».

— Вот видишь. У меня хорошая улыбка.

— Что видишь? Не могла же она сказать впрямую. Вот и выразилась поделикатнее — «хорошая».

— Почему? — снова не понял я.

— Ну вот, опять строишь из себя блаженного, — сказала Наташа, теряя терпение. — А может быть, всех презираешь?

— Что, что?! — изумился я.

— Такая у тебя по крайней мере улыбка. Как будто ты погружен в обдумывание очередного эпохального проекта, а все остальные только зря коптят землю.