он пошел куда глаза глядят и бродил по свету в полном одиночестве, пока не столкнулся с шайкой разбойников на большой дороге, с теми самыми негодяями (о ирония судьбы!), с которыми обычно сражались ахии. Они поймали его и продали работорговцу из Галикарнаса[19], который обращался с ним жестоко, заклеймил горячим железом и в свою очередь продал за солидную сумму, потому что понял, что бедняга образован. В результате Сервус стал рабом-педагогом для детей римской аристократии. Последним его хозяином, как нам известно, был пьянчужка Гибрида. Все остальное мы уже знаем: когда мои приятели чуть не убили его для потехи, Кудряш в последнюю минуту спас несчастного и отдал мне его в полное распоряжение. Такова история его жизни. Но разве так стоило жить?

– Твое существование, – заключил я жестоко, – это просто несуразный анекдот, клянусь круглыми яйцами Юпитера! Разве ты сам этого не понимаешь? Монахи были правы – ты обладал прекрасными организационными способностями, но для боев не подходил. Особенности твоего духа склоняли тебя к мудрости, а не к войне; ты принадлежишь к кругу Минервы, а не Марса. – Тут я рассмеялся и с уверенностью заключил: – Любому ясно, что вся эта история с прыгающими камнями была не чем иным, как фокусом, который устраивали монахи. И ни один камень не прилип к твоей ноге, потому что они не хотели тебя потерять и берегли для тебя важный пост главы ордена Геи. Как нелепо! Ты мог бы стать главным жрецом одной из самых могущественных религий мира, а сейчас твоя роль печальна и ничтожна: ты домашний раб какого-то юнца! Ну и парочка мы с тобой, – заключил я. – Возможно, я самый трусливый сын самого храброго человека. Но мне с тобой не тягаться, ибо ты, человек, чьи способности лежали в области разума и духа, решил добиться успеха в секте, которая уделяла все внимание телу и чувствам. Ты смешон, ничтожен и заслужил свою судьбу.

Сегодня мое поведение кажется мне непростительной жестокостью, но тогда я захохотал еще громче, а он ничего не возражал, признавая мою правоту, и только смотрел на меня глазами дохлой рыбы.

* * *

И наконец, Прозерпина, я узрел светлый африканский берег. С тех пор как оставил отчий дом, я к тому времени уже сменил четыре корабля.

Когда береговую линию стало возможно четко различить, все пассажиры собрались на носу; они указывали руками на землю и радостно кричали. На горизонте уже ясно виднелась бухта, хотя нас от нее еще отделяло довольно большое расстояние.

Я о чем-то задумался, но вдруг понял, что радостные возгласы сменились криками ужаса. Пираты. Они поджидали нас в засаде на подходе к бухте, преграждая любому кораблю проход в порт. Их корабль был небольшим, с высоким парусом и длинным, узким корпусом, а его острый нос напоминал рыбу-меч. И самое главное – он двигался гораздо быстрее нашего, в трюмах которого находился груз, а на палубе – множество пассажиров. Пиратское судно шло нам навстречу со скоростью акулы.

Я уже говорил, что Ситир обычно спала, свернувшись клубочком, одновременно отрешившись от мира и внимательно следя за всем вокруг. Именно этим она занималась, когда появились пираты, – спала на дощатой палубе, словно младенец. Все пассажиры, как один, немедленно сгрудились вокруг нее, упали на колени и со стонами стали умолять ее заступиться за них. Однако она только повернулась на другой бок и опять свернулась клубком, как кошка возле очага.

До нас уже доносился вой десятков пиратских глоток, потому что они были уже очень близко, а она продолжала дремать, не обращая внимания на зовы о помощи. Ее невозмутимость не могли нарушить ни мольбы мужчин, ни слезы женщин, ни плач детей.

Пираты были жуткой сворой морских волков. Их корабль расположился бортом к нашему, и эти полураздетые негодяи с платками или тюрбанами на головах грозили нам копьями и топорами и грозно завывали, чтобы внушить нам ужас. Должен заметить, что в тот момент меня поразило в их поведении неожиданное сочетание жестокости и сладострастия, словно для этих бандитов вооруженный абордаж был неким подобием совокупления. Я сказал себе, что, наверное, совокупление было для них не более чем захватом чужого тела.

Я решил, что все потеряно. Ты, вероятно, думаешь, дорогая Прозерпина, что, будучи самым богатым из пассажиров, я мог не опасаться за свою жизнь: пираты предпочли бы получить за меня выкуп, а не убивать. Так бы оно и случилось, если бы моим отцом был кто-то другой, но сын Марка Туллия Цицерона не мог себе позволить такое унижение: он не мог сдаться в плен, и тем более таким ничтожествам. Лучше смерть!

В любой трагедии есть место комической нотке; несмотря на охватившее меня отчаяние, мне не хватило смелости вонзить меч себе в грудь, поэтому я протянул рукоять меча Сервусу, направил острие на свое сердце и закричал театрально:

– Убей меня! Это мой последний тебе приказ!

Однако Сервус неторопливо и осторожно отвел оружие в сторону.

– Доминус, если ты хочешь заколоться, было бы неплохо сначала вынуть меч из ножен, – сказал он. А потом сразу продолжил очень спокойно, не дав мне возможности осознать смехотворность моего положения: – Кроме того, доминус, это не потребуется, не беспокойся.

Ибо как раз в тот момент, когда нам показалось, что все пропало, случилось вот что: Ситир потянулась, вытянув руки и ноги настолько, насколько ей позволяли сухожилия, точь-в-точь как котенок, который спал слишком долго. Потом в три молниеносных прыжка она взлетела на планширь, уцепившись за снасти одной рукой.

Ее прекрасное, нагое и мускулистое тело оказалось у всех на виду, словно ее фигура воспарила в воздухе. Мы, пассажиры, видели большой крест на ее спине, а пираты – тот, что украшал грудь. И неожиданно они онемели.

Их дикие крики мгновенно смолкли, словно их одолело удушье. Пираты не могли отвести глаз от огромного креста, и растерянное выражение их лиц казалось даже смешным.

Я никогда раньше не видел, чтобы штурвал крутили с такой скоростью. Их корабль развернулся в один миг и быстро уплыл в море. На нашем корабле раздались восторженные крики. Но ахия внушала всем такое уважение, что никто не осмелился не только обнять ее, но даже упасть к ее ногам.

И знаешь, Прозерпина, что сделала Ситир? Ничего особенного. Она вновь свернулась на сухих досках на корме. Ее молодое тело блестело на солнце, будто намазанное оливковым маслом, а своей бледной кожей она напоминала еще не рожденного дельфина.

Очень скоро мы сошли на берег