В ванной, как и следовало ожидать, Анжелка не стала себя щемить и оборудовала натуральный храм гигиены. Золоченые шаровые краны сверкали, как лампады в святилище; огромная ванна, окольцованная цельной мраморной рамой, смотрелась величественным алтарем и даже у Веры Степановны вызвала нечаянный приступ почтительности.

– Недурственно, – подытожила она, закончив обход; они присели в гостиной, а дядя Володя на кухне мыл стаканы, оставшиеся от строителей, и открывал шампанское. – Дорого, чисто, пусто. У меня тоже так будет?

– Да ты что!.. У тебя в сто раз лучше, вот увидишь…

– Увижу, – согласилась Вера Степановна. – Когда?

Анжелка подумала и сказала, что еще две недели.

– Ну-ну, – Вера Степановна кивнула и еще раз осмотрелась вокруг. Неплохо, неплохо… Он что, с палкой над ними стоял?

– В общем, почти что, – Анжелка хмыкнула. – Он такой – требовательный.

– Ну, а переезжать когда будешь? Небось не терпится обновить ванну? Или уже «плавали – знаем»?

– Я так думала – переезды потом, одновременно, когда твою квартиру закончим.

Вера Степановна удивилась, внимательно взглянула на дочь и пробурчала что-то типа «надо же, как трогательно» – потом спросила о планах на будущее. Анжелка призналась, что после ремонтов с удовольствием смоталась бы за границу, например в Грецию, а осенью занялась бы дачей, которую Миша с Машей обещали присмотреть к сентябрю.

– Не торопишься жить, – подумав, подытожила мама. – Может, и правильно… Ладно, пошли пить шампанское, а то мне пора. Вашими темпами работать – на ходу обглодают, как динозавра. Где там наше шампанское, командир?!.

После этого отношения с мамой вроде бы пошли на поправку, тем более что поток счетов обмелел – все, что можно было купить, было закуплено, в Чистом монтировали мебель и наводили лоск. На Бронной повесили наконец портьеры, перевезли телик с видюшником, все кассеты и все журналы; закупили белье, посуду, бессчетное количество прочей мелочи, без которой в мирной жизни никак. Квартирка притягивала Анжелку со страшной силой. Она искала и находила предлоги наведываться к себе по два-три раза на дню и возвращалась в постылые Лихоборы со скрипом, как в гостиницу на окраине. Искушение обновить ванну накатывало с каждым днем все сильнее; наконец, услав Владимира Николаевича под каким-то предлогом в Чистый, Анжелка разделась, прошлась по квартире голенькая, достала из холодильника бутылку белого мозельского, открыла новеньким двуручным пробочником и налила в новенький хрустальный бокал. Все вокруг было ее и только ее; перечислять подвластные ей новенькие с иголочки вещи и обустроенные квадратные метры можно было торжественно, нараспев, долго-долго. Прихватив телефон и свежий номер полезного журнала «Салон», она пошла в ванную, крутанула кран, плеснула под мощную струю немного вина – так, на радостях – и два колпачка густого розового масла. Вода запенилась-зашипела-запахла; Анжелка нырнула в скользкую маслянистую воду и вытянулась во весь рост. Ей захотелось запеть от счастья и остаться в этом душистом пенистом состоянии навсегда – как в кино, чтобы можно было прокручивать этот кайф по пять раз на дню. Ванна своей основательной, несколько даже тяжеловесной роскошью тянула на хороший «роллс-ройс»; кстати вспомнился Дымшиц. На работе Тимофея Михайловича не нашли; она позвонила на сотовый и перехватила его в полете: куда-то он гнал по запруженной магистрали и орал в телефон, как солдат с передовой, перекрывая гул машин и гудки.

– Угадай, откуда я звоню, – предложила она.

– Из новой ванны на Патриарших, – ответил Дымшиц.

Анжелка рассмеялась: он был бесподобен, просто это забывалось на расстоянии.

– Говорят, это новое слово в кинематографе, – рассказывал Дымшиц о Тарантино, отдыхая на светофорах. – На самом деле не новое слово, а новый диалог – абсолютно чумовой диалог, мощный, как Ниагара. На таких диалогах можно строить плотины и добывать энергию для заводов. Обязательно посмотри, только покупай нашу кассету – на пиратских перевод фуфловый, уходит весь кайф. Да, еще: не звони мне на работу, душа моя, только на сотовый. У нас там шухер – боюсь, как бы служба безопасности сдуру не выскочила на тебя. Только на сотовый, хорошо?

Анжелка не поняла.

– Это между нами, – предупредил Дымшиц. – Твоя мамочка, не к ночи будь помянута, так-таки наехала на нас со всего размаху. Компаньоны мои не понимают, из-за чего сыр-бор, я тоже помалкиваю… Короче, мы с тобой вроде Ромео и Джульетты из фильма Дзефирелли – там две равноуважаемые семьи воюют, а детки втихаря обжимаются. Только Ромео – сущий пацан и все время попадает впросак, а нам нельзя. Так что надо затаиться, Анжелка. Маме тоже не говори ничего. В такой ситуации ей лучше не знать, что мы сообщаемся.

– А как она наехала? По-настоящему? – тупо спросила Анжелка.

– Я не знаю, душа моя, что у вас называется «по-настоящему», но наехала крепко. Потом, когда разгребусь, расскажу с подробностями. Можешь обещать, что ничего маме не скажешь?

– Могу, – упавшим голосом сказала Анжелка. – Обещаю.

– Вот и умница. Ты уже переехала?

– Нет еще, – сказала она. – Ты меня убил, Дымшиц.

– Мне очень жаль, Анжелочка. Действительно очень жаль. Ты, главное, не переживай за чужую дурь, не лезь в это дело. Я сам тебе позвоню, когда утрясется. Все, поехал.

Он уехал, а Анжелка осталась сидеть среди белоснежного, розовеющего изнутри мрамора. Она сидела, раскачиваясь, по пояс в розовой воде, сукровице, сидела в душистой пене, которая шелестела, лопалась и с тихим ужасом оседала, и что-то такое шелестело, лопалось, оседало в ее мозгах. Роскошная ванная комната показалась ей склепом. И этот оседающий в мозгах шелест пер из ушей.

Неделю она ходила чумная, пытаясь думать о себе, маме, Тимофее Михайловиче – и не могла. То ли она действительно не умела думать, то ли совсем запуталась. В конце концов, шут с ними обоими – он не любила ни маму, ни Дымшица, они достали ее каждый по-своему и на пару – но мир, в котором существовала Анжелка, держался на них, она привыкла жить между ними и боялась, что по-другому не сможет. Опять повеяла холодом ледяной, гладкой пустыни жизни – но теперь она знала, что лед тонок, а под ним бездна. Одиночество, почти забытое за весну – как легко, как сразу она отвыкла от своего естества! вернулось ободранной черной кошкой, забытой на даче, тощей кошкой с горящими от ненасытного голода глазами – и никакие любови, никакие работы, никакие Греции или там Италии не спасали от этого зверя, потому что он всегда возвращался. Потому что, наверное, никуда не уходил – просто брезгливо пережидал разор, дремал среди строительного мусора, прятался за мешками с цементом, просто дичал и лютел от голода, дожидаясь конца ремонта. И дождался.

Вечером, за двое суток до сдачи маминой квартиры, они сидели на лихоборской кухне и грызлись из-за очередного перерасхода сметы. Анжелка собиралась украсить кабинет в Чистом энциклопедией Брокгауза и Ефрона; почти полтора месяца она подавала объявления в городские газеты, но только вчера вышла наконец на старушку, сохранившую все восемьдесят шесть томов в товарном виде.