А еще, оказывается, очень весело блевать в урны на троллейбусных остановках, распугивая добропорядочных граждан, спешащих в свой обязательный потребительский уикенд-вояж, воплями «Мне так удобно! Понимаете? МНЕ ТАК УДОБНО!».

К полудню я был пьян настолько, что, уверен, даже авиационное топливо показалось бы мне легким аперитивом перед ужином, в меню которого лишь радий и полоний.

Впрочем, как оказалось, все только начиналось.

Еще оказалось, что чрезвычайно легко потратить кредитный лимит на банковской карте [размером в пять твоих не таких уж маленьких ежемесячных зарплат] всего за неделю. И что твой бывший одноклассник Сашка, невероятно вонючий одноногий уличный инвалид-попрошайка, которому ты время от времени подбрасываешь сотню-две рублей, – отличный пацан и у него есть дача совсем недалеко за городом.

И что очень увлекательно отвечать на звонки своих родителей, ее родителей, да и вообще на все звонки [всех родителей разом] громким пьяным хоровым воплем: «Отъебись!» И что можно смело посылать нахуй главного редактора журнала, в котором ты работаешь, совершенно не заботясь о том, что ты не сдал вовремя главную статью номера [да, я работал журналистом в одном пафосном местном издании].

Ну а что я мог сделать? Мне так было удобно.

@@@

Семь утра субботы – самое подходящее время, чтобы вернуться домой, если неделю назад ты ушел и начал пить, когда узнал, что тебе изменяет жена.

Пока я сидел на лавочке на той самой детской площадке, где сто шестьдесят восемь часов назад начался мой саморазрушительный алкогольный трип, и пытался найти в себе силы, чтобы все-таки зайти в квартиру с презрительно-отстраненным выражением лица, в голову настойчиво лезли воспоминания о том, как мы познакомились.

Вместо того чтобы думать, что же мне делать дальше со своей семейной жизнью [за неделю пьянства я ни разу не озаботился своим будущим], я вспоминал нашу первую встречу.

Это было почти тринадцать лет назад, в школе, когда я учился в десятом классе, в последние дни сентября. Я, не обращая внимания на ветер, который трепал мои непослушные длинные волосы, равнодушно топал по школьному двору, наступая кедами в лужи. Мне предстоял тяжелый день: вчера я нагло прогулял три урока, сбежав прямо на глазах у своей классной руководительницы, а сегодня меня совершенно точно ожидала очередная двойка – худосочная «химичка» в очках в роговой оправе взяла за правило вызывать меня к доске на каждом уроке. Я же в ответ перестал делать домашние задания по ее предмету.

Одновременно со мной к школьному крыльцу подъехала «девятка» с неместными, незнакомыми, номерами, из нее вышел какой-то мужик в военной форме и совершенно неземной красоты девочка-блондинка в черном коротком платье и точно таких же кедах, как у меня. Когда тебе 15 лет и твоим поведением управляет хаотичный, противоречащий сам себе, набор мыслей и чувств, совпадающие детали гардероба являются гораздо более важным объединяющим фактором, чем что-либо еще. Ну, пожалуй, кроме музыки. Окончательно меня добили часы на ее тоненьком запястье, которые я случайно рассмотрел, пока поднимался за ней по лестнице. На них, кроме стрелок и небольшой точки, обозначающей полдень [впрочем, еще и полночь], не было больше ничего.

Все, что меня волновало еще минуту назад, тут же перестало быть существенным. Самой главной задачей на этот день стало узнать, кто она и в каком классе учится. И почему я не видел ее раньше.

Напрочь убивающая мою репутацию среди учителей дружба со всеми школьными двоечниками и хулиганами сделала свое нужное дело – уже на первой перемене я знал, что учится она в девятом «Б», т. е., на год младше меня, а зовут ее Маша. Маша Онегина, которая всего пару дней назад приехала аж из Владивостока – ее отца-военного перевели преподавать в наше местное военное училище.

Каждый день всей моей последующей жизни был наполнен прекрасным смыслом – быть рядом с ней. Наши нечастые и недолгие разлуки превращались в немыслимые пытки, когда я просто не находил себе места, еле переживая эти бесконечные дни. Все другие события и обстоятельства моей жизни – окончание школы, поступление в университет, игры в прятки с военкоматом, работа, общение с друзьями и родственниками, покупка квартиры, решение каких-то проблем – были только фоном для непрекращающегося бенефиса главной героини моей пьесы. Мы поженились, едва лишь ей исполнилось восемнадцать, и я никогда не жалел об этом. Я настоял на том, чтобы она оставила свою прекрасную фамилию, хотя все наши родители были против, а большинство моих друзей выразили эдакое молчаливое недоумение. Но, как и тогда я был уверен, так и сейчас считаю, что Маша Онегина – это очень круто звучит.

За время, прошедшее с момента нашей первой встречи, из девочки-подростка неземной красоты она превратилась в прекраснейшую взрослую девушку – мечту любого альфа-самца. Иногда, в присущие мне периоды самоуничижения, я просто не мог поверить в то, что она тратит свою жизнь на меня – угрюмого циника не самой приятной наружности.

В двадцать шесть лет она стала директором местного филиала огромной международной компании, а я даже два раза писал о ней большие статьи для журнала, в котором работал. «Паразитируешь на моем успехе!» – шутила она, и это, несомненно, было правдой, потому что ее комментарии по разным важным информационным поводам очень часто были исключительным эксклюзивом, доступным только мне.

Я чувствовал себя самым счастливым мужчиной планеты, не завидовать которому мог разве только Брэд Питт.

И вот сейчас я стоял перед дверью собственной квартиры, держа ключи в руках, и попросту боялся сделать шаг в будущее, которое не предвещало мне ничего хорошего.

@@@

Впрочем, в квартире меня никто и не ждал. Нет, не то, чтобы мое возвращение снова помешало Маше трахаться, а просто никого не было дома. В этот момент я очень пожалел, что у нас нет кошки или хотя бы какого-нибудь хомячка – было бы кому так привычно сказать: «Привет! Я дома!»

Вообще, было такое ощущение, что всю эту неделю, что меня не было, квартира пустовала: пыль, нетронутые продукты в холодильнике, упавшая с вешалки куртка в прихожей, посуда в раковине с засохшими остатками еды. Даже бокал, из которого я пил непосредственно перед уходом, стоял на том же месте. Маша [тот еще «бытовой фашист»!] никогда не допустила бы подобного.

Пока я трусливо отсиживался на той самой детской площадке, затем поднимался по лестнице, а потом еще минуты две стоял перед дверью квартиры, нервно теребя ключи в руке, я ожидал чего угодно: нового скандала, драки, истерики, присутствия ее психопатки-мамы, очередного потока оскорбительных откровений, выстрелов в лицо, в конечном итоге; но никак не этой безразличной пустоты, которая лишний раз демонстрировала мою теперь уже полную ненужность здесь.

Накопившееся нервное напряжение и ожидание катастрофы, очевидно, требовали какого-то выхода, поэтому я минут десять попросту бесцельно шатался по квартире, вслух напевая мелодию еле знакомой песни. Все мои мысли были заняты только тем, чтобы вспомнить текст, название и исполнителя этой самой песни. Впрочем, время от времени я останавливался и громко произносил одну из двух фраз: «Вот сука!» или «Вот блядь!». Весь остальной накопленный за годы словарный запас куда-то испарился.