Он повернулся к Десятинной, перекрестился, повернулся к людям, поклонился в пояс, коснувшись пальцами земли.

— Простите, люди добрые, грешен перед вами. Я... — он запнулся, опустил голову, не зная, что сказать.

Киевляне молчали. Илья понял — сейчас или никогда. Горло давило, словно вражьей дланью, не хватало дыхания. Муромец ухватил ворот обеими руками и рванул, как на свободу, раздирая рубаху до пояса.

— Не словами! Делом! Кровью отслужу! Только простите...

— Да за что нам тебя прощать-то? — разнесся над молчащей толпой чей-то низкий, как из бочки, голос.

Среди ремесленников выделялись четверо: три огромных молодых парня в тяжелых кожаных фартуках кузнецов и такой же здоровенный, седатый уже мужик с правой рукой, подвешенной к шее на черной перевязи. Богатырь вспомнил, что говорил Никита.

— Вакула? — неуверенно спросил он.

— Вакула я, — мужик шагнул вперед, молодые обошли отца и встали по бокам. Сыновья смотрели на Илью нехорошо и недобро.

— Так это тебя я...

— То дело прошлое. Спьяна кто не буянит. Силы у тебя, Илья Иванович, немерено, — кузнец помолчал.

Владимир вдруг понял, что на площади творится небывалое — вперед именитых мужей, бояр, попов, вперед него, киевского князя, с первым богатырем русским говорит простой мужик-кузнец. «И слава богу, и говори с ним! Нас не слушал, рожа черносошная, может, хоть тебя послушает». Вакула собрался с мыслями:

— Мы вот тут думу подумали промеж собой, промеж кузнецов... А и решили... — он опять замолчал. — Ну не мы сами, конечно. Конь твой подсказал. Сами-то бы мы вовек... Надо ж такое удумать... — он повернулся куда-то к церкви. — Бурко Жеребятович, выходи, покажи, что мы для вас сладили!

Из-за Десятинной донеслось негромкое позвякивание. Илья и Владимир видели, как расступились люди, вжимая задних в стены, раздались, словно вода перед стругом на Днепре. Ярко, так, что глазам было больно смотреть, засверкало на солнце, и на площадь выступило невозможное, сказочное чудовище! Словно шкура легендарного Скимена, зверя седой древности, блестела на солнце стальная чешуя. Алым и черным ярилась жуткая, клыкастая морда, сверкающие пластинчатые крылья-некрылья поднимались над плечами. Чудовище ступало размеренно, припечатывая землю копытами, окованными сталью, на подковах торчали короткие толстые шипы.

— Бурко? — не веря, спросил Илья.

Он уже разобрал, что морда — это и не морда, а раскрашенная цветным лаком стальная маска, да и лиловый глаз из жуткой глазницы смотрел не по-звериному умно. Конь, до колен прикрытый хитрой чешуйчатой попоной, подошел к кузнецам и ткнулся Вакуле в плечо.

— Ну как, Бурко Жеребятович? — ласково спросил однорукий кузнец, похлопывая коня по закованной шее. — Теперь нигде не жмет?

— Как родное, — глухо ответил из-под маски Бурко. — Давайте короба.

Сыновья споро раскинули на земле холстину, откуда-то появилось еще четверо ражих кузнецов. С трудом, надсаживаясь, они тащили за четыре ручки два огромных короба, еще двое, сгибаясь под тяжестью, несли что-то длинное, завернутое в такой же холст. Мужики с усилием поставили короба на холст и откинули крышки. Рядом положили сверток. Вакула пригладил волосы.

— Вот, Илья Иванович. Это тебе от Кузнечного конца. Ну и золотых дел мастера поработали. Глянь. Не за деньги старались, должно впору быть.

Богатырь шагнул к холстине, опустился на колени. Он уже знал, что в коробах, и в свертке тоже. Дрожащими руками Муромец вынул из короба высокий шлем синеющей на солнце стали. Над куполом оголовья возвышался высокий шпиль с яловцом, шею прикрывала бармица двойного плетения. Лицо закрывала полумаска, а на лбу искусные мастера укрепили золотой образ Георгия, поражающего Змия. За шлемом последовала кольчуга, с рукавами по локоть, броня дощатая из стальных пластин, украшенных насечкой, боевые стеганые рукавицы, наколенники. Все было соразмерно, прочно и красиво.

— Лучше княжеских, — гордо сказал Вакула.

Владимир поморщился.

— А ты здесь посмотри, — гордость за свою работу заборола вражду, старший сын Вакулы опустился на колени рядом с Ильей, ласково разворачивая холстину.

— Ну... — задохнулся богатырь.

— Хорош? — гордо спросил молодой кузнец. — Бурко подсказал, ковал уж я.

Илья осторожно взял в руки огромный меч в алых, обложенных золотом ножнах. Рукоять сама легла в ладонь. Богатырь до половины вытянул меч — посередине широкого клинка шел ровный дол. Лезвия, заточенные острее, чем бритва у цирюльника, блестели нестерпимо, но по долу было тускло. Илья всмотрелся — словно трава или змеи переплетались там, не давая солнцу играть на стали. Внезапно он понял, что струи перепутаны не просто так, но складываются в слова: «Руби стоячего, пощади лежачего. Без дела не вынимай, без славы не вкладывай». Муромец не заметил, как, идя за надписью, обнажил клинок до конца. Толпа вздохнула. Илья встал, повел мечом, примериваясь. В погребе не было места, и рука, кажется, отвыкла. Он не спеша поднял оружие — пальцы лежали на рукояти как влитые. «Медленно влево, чуть быстрее вправо, вверх, вниз, быстрее... еще чуть быстрее... по голове, по щиту, по плечу, по-шее-по-плечу-по-голове-инаполы!» Он остановился, словно проснувшись. Кузнецы, отбежавшие на четыре сажени, стояли, сбившись в кучу, народ шатнулся еще дальше, хоть уже казалось некуда. Откуда-то издалека донесся голос Владимира:

— Ты же еще после Соловья обещался так не шутить!

Боярыни обмахивали платками побелевшую Апраксию. Илья молча убрал меч в ножны.

— А... А это от нас, Илюшенька...

Из-за спин кузнецов выглянул мужичонка с мешком в руках. Сгибаясь, он подошел к богатырю и выставил на холст рядом со шлемом пару тяжелых сапог алого сафьяна.

— С-сносу не будет. Это от скорняков да сапожников.

— Еремей, — раздалось неуверенно из толпы. — Может, уж и плащ ему от нас отнесешь?

Сапожник сердито обернулся.

— Сами несите!

Откуда-то из скопления народа вытолкнули вперед молодого паренька.

— Иди, иди уж! — напутствовал его кто-то сзади, суя мальчишке в руки багряный сверток.

Парень, шмыгая носом, подошел к богатырю и протянул Илье что-то туго сложенное.

— Вот. От суконщиков. Хороший плащ, Илья Иванович, как у Владимира Красно Солнышко.

Илья осторожно взял в руки тяжелый, заморского сукна плащ и попытался улыбнуться. Паренек втянул голову в плечи и отбежал за Вакулу. Уже из-за спины кузнеца он крикнул:

— Там еще кафтан под доспех внутри есть, стеганый, на шелку и вате!

Богатырь развернул плащ, встряхнул белого шелка плотный кафтан... И вдруг решительно просунул руки в рукава. Он надел и затянул на завязки поддоспешник, затем скинул лапти и надел новые сапоги, что как-то сразу стали по ноге. Наклонился к холсту, но тут от дружинников подбежал Сбыслав, схватил наколенники и осторожно и умело стал пристегивать к ноге. Еще двое молодых воинов с трудом подняли кольчугу, поднесли. Пока Илья надевал ее, они уже расстегнули ремешки брони и с помощью Сбыслава возложили ее на плечи богатыря. Точно подогнали ремешки, застегнули прочные пряжки. Илья не заметил, как подошли Владимир с Апраксией, и только когда заволновались, загудели люди, он посмотрел перед собой. Владимир держал в руках шлем, княгиня — плащ. Илья опустился на колено, и князь, с трудом подняв шлем повыше, бережно опустил его на голову Муромца, Апраксия встала на цыпочки и в два приема обернула плащ вокруг богатырских плеч. Оба посмотрели друг на друга и отошли в сторону. На холстине остался лежать только меч. Илья медленно протянул к нему руку, осторожно поднял, понимая, что теперь уже не на пробу, не на забаву, встал и сам опоясал себя мечом.