И все же они здесь. Они получили мое прощальное письмо, прочитали его, и… первое, что они сделали, это приехали в Фервуд? Как такое может быть? Как это возможно? Как могут люди, для которых я ничего не значила, внезапно измениться? Просто не понимаю…

– Хейли… – спокойный голос папы вырывает меня из моих мыслей.

Я неохотно отворачиваюсь от двери и веду родителей через закусочную к лестнице, в то время как за нами следуют любопытные взгляды посетителей. Так странно быть здесь с родителями, ведь это место моей работы. Я точно знаю, где запасные салфетки и меню. Знаю, что у солонки есть трещинка, и поэтому из нее высыпается слишком много соли, так много, что мы ставим ее на стол, только когда зал битком. Мистер Керридж сидит за стойкой и читает свою газету. Его кофе наверняка закончился или остыл. На кухне Саймон напевает песню, звучащую из его телефона. Во время своей смены он всегда слушает один и тот же плей-лист. Всегда. А Бет стоит на том же месте с кофейником в руках и растерянно смотрит на меня. Что ей рассказали мои родители?

Когда мы поднимаемся наверх, я откашливаюсь и толкаю дверь в свою комнату, которая вдруг кажется мне гораздо меньше, чем раньше. И грязнее. Кровать не заправлена, на столе сложены коробки с едой, жирные бумажные салфетки и пустые бутылки. Может, мне стоило проветрить комнату сегодня утром?

Я подхожу к письменному столу и прислоняюсь к нему. У меня нет другого выбора, кроме как снова посмотреть на родителей. Теперь рядом нет никого, кто мог бы помешать мне встретиться с ними лицом к лицу.

Они нерешительно заходят в комнату и вместе садятся на край кровати. Я не удивлена – они всегда принимали совместные решения. В отличие от других детей нашего возраста, мы с Кэти никогда не могли перехитрить их, спросив сначала одного родителя, а затем другого, если хотели что-то получить. Мама и папа всегда вместе принимали решения. Даже сейчас они действуют единым фронтом.

Но я вижу, как они устали. Они вымотаны и напряжены, мама совсем бледная, а ее глаза покраснели. Неужели она плакала? Из-за меня? У папы круги под глазами, и он выглядит совершенно измученным. Они проехали весь этот путь не останавливаясь?

– Хейли… – начинает отец и проводит рукой по коротко остриженным волосам. – То, что написано в твоем письме…

Я смотрю на свои пальцы, которые бессознательно заламываю. Ладно, может быть, я все-таки передумала: я не хочу обсуждать случившееся. Не хочу видеть разочарование на их лицах. Не знаю, как с этим справиться, как реагировать.

– Ты сильно напугала нас. И мы… мы…

– Нам нужно говорить об этом прямо сейчас? – перебиваю его я.

– Нужно ли нам говорить об этом? – с негодованием спрашивает мама, вскакивает и начинает ходить взад-вперед. – Ты хочешь сказать, что прощальное письмо было не всерьез? Ты издеваешься? Чего ты хочешь добиться, Хейли?

Я пожимаю плечами и быстро опускаю взгляд. Вытираю руки о джинсы, но они все еще потные от напряжения. Нервозности. Страха.

– Не издеваюсь, – слова кажутся грубыми, будто каждый слог режет мою кожу, как разбитое стекло. – Это было всерьез.

Мама внезапно останавливается. Резко выдыхает. Папа таращится на меня. Я вижу, как его мозг пытается связать письмо и девушку, которая его написала. И я бы не удивилась, если бы ему это не удалось.

Одно дело – задумать умереть. Составить план, собрать все, что необходимо для его выполнения, – это легкая часть. А вот увидеться потом с родителями и признать, что ты собиралась покончить с собой, – совсем другое дело.

Это больно. Мне так больно видеть разочарование на их лицах, хотя я и считала, что больше не смогу чувствовать ничего, кроме горя. До этого момента я была абсолютно уверена, что никогда больше не смогу ощутить ничего настолько же ужасного, как чувство безысходности, которое охватило меня тем утром на плато, когда я хотела выпить убийственную смесь из таблеток. И теперь, когда я стою рядом с родителями, мои щеки горят от стыда, и я так сильно впиваюсь ногтями в ладони, что мои руки начинают дрожать, и мне почти хочется, чтобы я умерла. Тогда меня бы здесь не было. Тогда мне не пришлось бы выносить это – немые упреки, осуждение.

– Мама?.. – почему-то я шепчу одними губами.

Мой голос, каким бы тихим и хрупким ни был, кажется, вытаскивает маму из транса. Пару секунд она просто таращится на меня, потом качает головой. Сначала медленно, затем все энергичнее. Она отступает от меня, будто не может принять то, что я сказала и в чем призналась.

– Я… извини, я должна… – В поисках помощи она смотрит на отца, который все еще неподвижно сидит на кровати. Только после маминого сигнала SOS к нему возвращается жизнь. Он коротко кивает, и она бросается прочь из комнаты.

Дверь захлопывается, и я таращусь на нее, пока она не расплывается перед моими глазами.

Это все? Дочь пишет предсмертную записку и признается, что хотела лишить себя жизни, а мама… просто уходит?

– Хейли.

Я отрываю взгляд от двери и перевожу его на отца. Мои ноги больше не хотят держать меня, и я опускаюсь на единственный стул за столом. Слезы катятся по щекам, но на этот раз я даже не утруждаюсь тем, чтобы их вытереть. Зачем? Это ничего не изменит. Ничто из того, что я скажу или сделаю, мою жизнь не изменит.

Папа медленно садится передо мной на корточки и протягивает ко мне руку. Я даже не задумываюсь, словно на автомате, я разжимаю кулаки. Моя ладонь ложится в ладонь отца, он крепко ее сжимает. Теплый. Близкий. Он часто держал меня за руку, когда я была маленькой. В мой первый визит к стоматологу. В первый день в школе. Когда я лежала в постели с температурой и часами смотрела мультики.

– Прости… – шепчу я.

Папа качает головой.

– Тебе не за что просить прощения, воробушек. Мы… – Он делает глубоких вдох. – Мы так погрузились в свое горе, что… Это мы должны извиняться. Мы не должны были заставлять тебя думать, что ты нам безразлична. Потому что это не так, Хейли. Твоя мама и я, мы любим тебя всем сердцем. Единственная причина, по которой твоя мама только что выбежала отсюда, заключается в том, что ей невыносима мысль потерять тебя. Смерть Кэти сильно ударила по ней, но, если тебя не станет… это просто ее уничтожит.

– Но ей было плевать на меня… – бормочу я, глядя на наши руки. – Я говорила с ней по телефону, и она… она была занята другими вещами. Она назвала меня Кэти.

Даже не знаю, почему именно это ранило меня сильнее всего. Не то равнодушие, что длилось месяцами. Не тот факт, что она ни разу за время моего путешествия не удосужилась спросить, как мои дела. Нет, она назвала меня Кэти. Будто Хейли вообще не существует.

– Я знаю, – снова вздыхает папа. – Она позвонила мне после этого и рассказала о случившемся. Она хотела спокойно поговорить с тобой об этом, извиниться, но твой телефон был выключен, а на следующий день пришло письмо.

– Прости… – повторяю я, потому что мне кажется, будто я говорю это недостаточно часто. – Я не хотела причинять вам еще больше боли. Я думала, вам все равно, и я… я… – мой голос надламывается. – Я так ужасно скучаю по Кэти. Я хотела снова быть с ней, – последние слова – всего лишь задохнувшийся шепот. – Я так скучаю по ней.