Шамиль вяло протестовал, но совсем недолго, довольствуясь большей по размеру кроватью с никелированными набалдашниками, стоявшей возле окна, выходившего на веранду, откуда хорошо просматривалась значительная часть двора.

Приезжавшая из Махачкалы Марьяша спала обычно вместе с бабушкой в её комнате. Перед сном она слушала рассказы Айши о царских временах, об отправленных в далёкую ссылку родителях, о верной Шахри, о дяде Далгате. Последнего она видела редко, но хорошо знала по рассказам старших.

– Я знаю, – говорила Айша внучке, – твой дядя далеко пойдёт и станет большим человеком! Он всегда был серьёзным и умным мальчиком, всегда любил учиться. Вот и сейчас он учится в… этой самой… как её… анспарантуре!

С трудом выговаривая непонятное слово и чувствуя в темноте, что внучка улыбается, Айша с обидой добавила:

– Смеёшься, да? Что ж, я, как вы, в русскую школу не ходила и всякие такие слова не знаю!

– Нет, дадэй, я не смеюсь! Просто мы с тобой так смешно общаемся: ты ко мне по-лакски обращаешься, а я тебе на русском отвечаю!

– А ты тоже отвечай по-лакски! Что это за манера говорить только на русском языке? В школе говори сколько хочешь, а дома нужно говорить на своём родном!

Под такие разговоры девочка постепенно погружалась в сладкий и крепкий сон. Айша продолжала разговаривать, всё больше уже с собой, и беседа её также мало-помалу переходила в сон, где она продолжала общаться с никогда не покидавшими её память близкими, она жаловалась им на внуков, не желавших говорить на языке своих дедов и прадедов.

Не зря Айша переживала. Действительно, выходило так, что по-лакски в семье говорили лишь взрослые, ну, а дети, окружённые сверстниками – представителями самых разных народностей страны, всё больше привыкали к русской речи, звучавшей практически повсюду. В яслях и детских садах, в школах и техникумах, в больницах и магазинах и на улице – повсеместно звучал русский язык, и только на городском базаре люди изъяснялись на языке кумыкском, как наиболее лёгком и всем понятном. Хотя порою и покупатели, и продавцы, сами того не замечая, переходили на русский язык, изъясняясь на нём пусть коряво, но зато с примесью гордости.

Айша, прожившая в Буйнакске не одно десятилетие и практически не покидавшая дома, по-русски говорила с трудом, но теперь получалось так, что благодаря внукам она всё успешнее им овладевала, тогда как сами дети на родном языке не говорили, и, как бы ни волновала женщину данная проблема, изменить что-либо она была не в силах.

* * *

Таира Измайловна, невысокого роста, с чёрными, слегка раскосыми глазами, гладко зачёсанными, начинающими седеть волосами и мягкой улыбкой, освещающей её белое широкоскулое лицо, жила через три дома от Айши, работала врачом городской больницы и происходила из крымских татар. Будучи насильственно выселенной из родных мест, семья её вместе с другими такими же насильственно выселенными оказалась волею судьбы в далёком, доселе неведомом им Буйнакске, где и обосновалась, как оказалось, всерьёз и надолго, хотя в глубине души Таира Измайловна и лелеяла надежду, что когда-нибудь им всё же удастся вернуться на свою обожаемую историческую родину.

Она похоронила здесь мужа, также до последнего надеявшегося увидеть родные места, но так и оставшегося лежать в буйнакской земле. Его могила, неизменно ухоженная заботливыми руками Таиры Измайловны, по весне благоухала самыми разнообразными посаженными на ней цветами.

И сад в небольшом домике Таиры Измайловны поражал своими роскошными плодами, и сама она, приветливая и степенная, придя порою навестить Айшу, несла с собою душевное тепло и сердечность, которые неизменно находили отклик в столь же щедрой душе последней и вызывали в ней щемящие ассоциации с родителями, тоже некогда насильственно изгнанными с родных мест.

«Странное дело, – думала Айша, – одних людей выселяют с Кавказа в Сибирь, других из Крыма на Кавказ, третьими заселяют Крым, а для чего всё это нужно, непонятно! Уж оставили бы людей жить там, где они хотят и как хотят!»

Мысли эти ею не озвучивались, и, встречая с радушием Таиру Измайловну, Айша обходила молчанием разговоры на столь деликатную тему, чтобы лишний раз не травмировать душу, как чужую, так и свою.

Она искренне радовалась каждому визиту соседки и с удовольствием потчевала её ароматным чаем с домашним вареньем.

– До чего же вкусно ваше варенье! – говорила Таира Измайловна. – Я и сама всегда варю, и ягоды у меня свои, а всё равно ваше лучше!

– Да нет, – смущалась Айша. – Самое обычное, как у всех!

– Ну, не скажите! У вас оно особое! Наверное, есть всё-таки какой-то маленький секрет, да?

– Ну… разве что один… Когда варю, то вместе с ягодами и сахаром кладу чуточку души! Да вы это и сами знаете не хуже меня!

Таира Измайловна смеялась заразительным грудным смехом и, прощаясь, говорила:

– Ну хотя бы разочек сами ко мне зашли! Посмотрели бы, как я живу, попробовали бы и моё варенье!

– Зайду, милая, как-нибудь обязательно зайду! – говорила Айша, провожая её до калитки, дальше которой она теперь почти не выходила.

Воскресенье – день веселья,

Песни слышатся кругом,

С добрым утром, с добрым утром

И с хорошим днём!

Воскресное радио, с самого утра настраивая людей на весёлое, приподнятое настроение, как бы заявляло в неофициальной форме: «Отдыхайте и радуйтесь, дорогие товарищи! Всё в нашей стране спокойно!»

Одна бодрая песня сменялась другой, и люди, сами того не замечая, настраивались на благодушную волну, хотя само по себе благодушие это было для них столь же привычным, что и небо над головой.

Как-то так получилось, что песни в Советском Союзе играли в жизни людей воистину колоссальную роль. Под них люди трудились, влюблялись и женились, под них рождались и старились, под них же воевали и побеждали – либо умирали.

Песни имелись на все случаи жизни, и не было в стране такой профессии, которую не воспели бы соответствующей песней. Лётчики и журналисты, монтажники и геологи, таксисты и милиционеры, врачи и учителя, танкисты и артиллеристы, ткачихи и рыбачки, школьники и студенты, ну и, конечно, пионеры и комсомольцы – никто не был обойдён вниманием! Были песни о ребятах и девчатах, ровесниках и ровесницах, даже о воде и водовозе, без которых, как выяснилось, «и ни туды, и ни сюды». А уж песни о Родине могли соревноваться по количеству лишь с песнями о любви – и тех, и других было в достатке. Именно на них воспитывался советский народ, который, наравне с остальными нациями, представляли и дагестанцы, также в свою очередь слагавшие песни о горянках и горных дорогах, о Тарки-Тау и Буйнакске и, конечно же, о любви.

Слагались песни и в честь советских столиц. Тбилиси и Ташкент, Баку и Кишинёв, Киев и Ереван, не говоря уже о Москве и Ленинграде, всячески прославлялись в песнях именитых и не очень композиторов, распевались и профессиональными певцами, и народом.