Ахмедов был самым несносным из учеников вверенного ей класса. Подвижный, худощавый, с неправильными чертами лица и глазами цвета предгрозового неба, он и минуты не мог усидеть спокойно за партой, то и дело вертясь вправо и влево, вперёд да назад. Его присутствие, где бы он ни находился, неизменно сопровождалось визгом и хихиканьем, возгласами и воплями, розыгрышами и потасовками. На любой другой взгляд, это составляло большую часть его мальчишеского обаяния, но Татьяну Николаевну такое обаяние только коробило, и все озорные выходки мальчишки приводили её в состояние, близкое к бешенству в том его понимании, когда оно, это бешенство, потихоньку расползается внутри человека, будто наполняя его расплавленным свинцом, который бурлящей лавой вот-вот изрыгнется наружу. И тогда кипящая лава несётся, сметая всё на своём пути.

Именно так и бывало с яростью Татьяны Николаевны. И сколько бы добрейшая Ольга Михайловна Жданова, неизменный завуч их школы, ни пыталась размягчить эту непримиримую ярость своей коллеги добрыми советами и увещеваниями, эти попытки неизменно разбивались о твёрдую непреклонность упрямо сдвинутых бровей Ломакиной, свято верившей, что таких хулиганов, как Ахмедов и ему подобные, следует изолировать от других учеников, содержа их если не в каменном колодце, то хотя бы в чём-то похожем на карцер.

Вот и сейчас, заметив, что этот негодник то и дело ёрзает, не в силах усидеть спокойно несчастные сорок пять минут, отводимые государством на школьный урок, Татьяна Николаевна, грозно сдвинув реденькие, неопределённого цвета брови, вскричала:

– Ахмедов!!! До чего ж ты надоел своим бесконечным ёрзаньем!

Мальчишка вскинул на учительницу глаза и спросил с деланным удивлением, которое у него выработалось в процессе общения с Ломакиной:

– А что я сделал?

– Ничего не сделал! В том-то и дело, что ничего… А только вертишься всё да кривляешься, как клоун в цирке!

– Я не клоун! – с недетским достоинством произнёс мальчуган.

– Да клоун и есть! – злобно воскликнула Татьяна Николаевна.

– А вы не обзывайтесь! – В голосе мальчика прозвучала обида, разбавленная нотками угрозы.

– А то что?

– А ничего! Не обзывайтесь, и всё!

– Ишь, гордый какой нашёлся! Будет он мне ещё указывать!

Здесь Татьяна Николаевна, спохватившись, что дело идёт к концу урока, а новый материал ещё до конца не объяснён, хлопнула по столу указкой и сказала:

– Продолжаем!

* * *

Арсен поддел ногой лянгу и ловко стал подбрасывать её в воздух. Пацаны, сгрудившиеся на школьном дворе, неотрывно смотрели, как маленький клочок овечьей шерсти с приклеенным к нему свинцовым брусочком, подбрасываемый ногой их друга, прыгает вверх и вниз, никак не желая падать на землю, и хором подсчитывали число подбрасываний, пока, наконец, не устали прежде самого Арсена. На счёте «пятьдесят один» зрители издали единый усталый вздох и прекратили счёт.

Когда лянга подскочила вверх и опустилась на ногу Арсена в шестидесятый раз, пацаны воскликнули хором:

– Ну, ладно, всё! Давайте в футбол, а то перемена уже кончается!

Трудно было найти более несхожих между собой братьев, чем Шамиль и Арсен. Добродушный и благоразумный Шамиль, унаследовавший от своей матери Фариды выдержку и дипломатичность, был любимцем всех школьных учителей, они с удовольствием ставили его в пример другим, менее воспитанным ученикам. Он хорошо и ровно учился, был всегда готов к уроку, обещая в будущем стать тем самым активистом, какими так славился советский строй, растивший достойных членов общества в лице сначала пионера, потом комсомольца, а затем и коммуниста.

Арсен был другим. Он был как сгусток энергии, не знавшей, куда себя направить, и готовой направить себя куда угодно, только не в школу. Здесь ему не нравилось, да и не везло. В школе его лишь ругали, не было учителя, который сумел бы разглядеть в мальчике личность неординарную, не вписывавшуюся в условные рамки, отведённые среднестатистическому советскому школьнику. И Арсен, не понятый и не признанный своими воспитателями, платил им той же монетой, с нетерпением подстёгивая тот вожделенный день, когда он сможет покинуть эту ненавистную школу.

* * *

Из коридора в учительскую, заполненную педагогами, большей частью пожилыми, доносился приглушённый гомон ребячьих голосов.

Привычно прижимая к груди кипу ученических тетрадок, Татьяна Николаевна выговаривала что-то внимательно слушавшей её Ольге Михайловне, и раздражение, сквозившее в её голосе, перекрывало приглушенные дверью децибелы школьной перемены.

– Надо что-то делать с этим Ахмедовым! – говорила Татьяна Николаевна. – Так дальше продолжаться не может. Если он сейчас себя так ведёт, то что будет потом, в старших классах?!

– Милая, уважаемая Татьяна Николаевна! – Мягкий голос Ольги Михайловны безотказно и успокаивающе воздействовал на любого её собеседника, начиная с отъявленного хулигана и кончая недовольным чем-то родителем. – Ну что он делает такого, этот Ахмедов, что вызывает у вас столь бурную реакцию? Ну, шалунишка, ну, озорник, но не хулиган ведь! Его семья…

– Вот именно, Ольга Михайловна, его семья! Достаточно уважаемая и известная в городе, весьма приличные родители, а сын их просто маленький невоспитанный грубиян! У меня такое впечатление, что они им вообще не занимаются!

– Ну-ну, Татьяна Николаевна, не говорите так! Фарида Саидбековна – очень уважаемый человек, трудится на общей с нами стезе, в педагогическом училище, а уж Имран Ансарович так и вообще душа нашего города! И вы это и сами знаете не хуже меня!

– Да уж знаю, знаю! Просто никак не могу сладить с этим… с этим мальчишкой!

– А вы попробуйте к нему с душой! Я уверена, что всё выправится, если с душой… Постарайтесь, прошу вас!

Ольга Михайловна подняла взгляд на большие часы, висевшие над дверью учительской, и, пригладив без всякой надобности свои аккуратно собранные в пучок ярко-рыжие волосы, устремилась к расписанию. Проходя мимо стола, за которым расположилась со своими картами и атласами преподаватель географии Тереза Мансуровна, завуч обратилась к ней озабоченно:

– Сейчас ведь ваш урок у моего Сашки?

– Да, Ольга Михайловна.

– Пожалуйста, опросите его, да построже!

– Ладно, Ольга Михайловна, я его хорошенько погоняю! – улыбнулась Тереза Мансуровна.

– Вот-вот, милая, именно погоняйте!

Сказав так, Жданова повернулась к физику Костикову:

– Не возражаете, Николай Сергеевич, если посещу ваше занятие?

– Что вы, что вы, уважаемая Ольга Михайловна, буду только рад! Милости прошу!

Костиков пропустил завуча вперёд, и они вышли из учительской одновременно с пронзительно-весёлым школьным звонком.

Родители Ольги Михайловны Ждановой происходили из небольшого села на Рязанщине. В конце 30-х годов отец её решительно перебрался в Москву, прихватив с собой жену и детей и справедливо полагая, что лучше ухватиться за любую работу в Москве, чем умереть с голоду у себя на родине. «Любая» работа подвернулась не сразу, и Михаилу пришлось долго мыкаться, прежде чем он устроился в одну из бригад «Метростроя». Работа была тяжёлой, однако Михаил Муравьёв не роптал, а, напротив, был доволен, что может не только добывать хлеб для своей Пелагеюшки и сына с дочкой, но и способствовать своим трудом, как им сказал начальник, будущим удобствам в смысле передвижения граждан по городу.