Первая дискуссия с Фридвартом: он нализал дырку в моем тапке.

Комментарий моей супруги после посещения церкви: «Чертовски холодно в доме Божьем. Но немного сентиментальности должно быть. Там были все деревенские. Большинство из них обычно в церковь тоже не ходит. О чем мог подумать пастор, когда увидел всех нас?» И после восхищенно: «Неужели наконец-то появилась еда?» А Тимм добавляет: «А выпивка?»

Голубой карп – величайшее наслаждение!

«О, радость…»[25] Война в Афганистане, Южной Африке, Ираке, Никарагуа…

Много свертков. Горы подарков. Мой самый прекрасный подарок: графика; женское тело сочной спелости яблока. Изысканный вкус моей жены.

Первый праздничный день. Самое большое удовольствие моей семьи – долго спать. Но это ломает мой распорядок дня. Завтрак будет в девять, обед состоится после двух. На рассвете я иду в Айкенкамп. Я не знаю, как описать эту утреннюю тишину. Нужно ли мне вообще ее описывать?

Дни между Рождеством и Новым годом движутся неудержимо и, как мне кажется, быстрее, чем обычно.

Я сажусь за письменный стол как можно раньше, шлифую стихи, отвечаю на почту, пишу новогодние открытки.

Днем я читаю, сижу с Г. у печки; мы слушаем музыку, болтаем, наслаждаемся часами, которые проводим вместе. В промежутках между прогулками шпигуем окорок косули, я готовлю для моих дам пунш из красного вина, который делает их головы горячими, а языки свободными. Разгребаем с Тиммом снег лопатами, в сопровождении собаки бродим по холмам, таскаем из леса дрова, поднимаем живую изгородь бузины… Дни без суеты, без цейтнота.

О. из соседней деревни. Напившись, ковыляет из оврага, поет, бормочет. О. живет под девизом: «Зачем мне в карманах деньги? Мне милее прополоскать горло». Следом за ним на санях сын, храпит; он уже не может идти пешком, настолько пьян. «Вот так у нас, стариков», – лепечет О. и показывает на парня.

Комментарий Тимма: «С ума сойти, как налакались».

«Ты считаешь, что это хорошо?»

«Не совсем».

Эта сцена вызывает смех – я нахожу, что человек под алкоголем теряет человеческий облик. Как хорошо, что много лет назад я нашел в себе силы и бросил пить водку.

Жестко решил, в одночасье, без оговорок. Любой другой способ – самообман. Я отказываюсь даже от вишни в коньяке. Зачастую коллеги спрашивают меня: «Возвратился к выпивке?» В основном это люди, которым не хватает упорства. Для некоторых я чудо, для других асоциальное явление. «Даже в канун Нового года ни глотка?»

«Он напрочь лишен чувства юмора».

«Наверняка его обуздала старуха».

«Все же без этого совершенно нет жизни; по крайней мере, хотя бы в обществе мог бы принять».

Вопрос воли и желания.

Мы с Тиммом делаем покупки в Ш. Он укладывает в корзину все, что видит.

«Приятель, кто будет за все это платить?»

«Ну ты; ведь ты обычно заявляешь, что у тебя полно денег».

Я на самом деле с великодушием говорил о наших деньгах, свободно с ними обращался. Безусловно, это следствие продолжительного вынужденного ограничения в моем детстве; отец зарабатывал двадцать марок в неделю; мы, дети, получали шестьдесят пфеннигов за день прополки свеклы. К тому же мальчик иногда видел гонорары; немалые суммы; вознаграждение за многолетний труд. Откуда ему знать, сколько времени писательского труда на это ушло?

После закупки ресторан самообслуживания. Тимм намерен повернуть обратно: «Здесь грязно!»

«Я голоден, здесь будет быстрее».

Мы садимся за стол со скатертью в пятнах. На бетонном полу грязная ковровая дорожка. Подоконники заставлены убогой зеленью.

Прейскурант говорит сам за себя:

Жаркое из свинины, квашеная капуста, картофель 2,50 М

Гороховая похлебка с мясом 2,50 М

Шницель, квашеная капуста, картофель 2,80 М

Но почему повсюду эта грязь? Еда – часть культуры человека. Прием пищи все же должен быть небольшим праздником. Тимм показывает на большие фотографии членов правительства. «И они должны замечать эту грязь каждый день».

Девятая симфония Бетховена по телевидению. Г. улыбается мне. Мы вспоминаем наши годы в Лейпциге, где почти в каждый канун Нового года ходили в Гевандхаус[26].

Звездное небо. Тимм запускает ракеты. Радостные возгласы моих детей. Улыбка моей прекрасной жены. Колокольный звон. Новый год.

В кричащей тишине рассветает новогоднее утро. Земля будто обессилела и должна отдохнуть от хаоса новогодней ночи. Вероятно, человеку необходим рев и непрерывный грохот.

Покой и в доме. Пировавшие спят во хмелю. Я чувствую их. Я помню, как приятно, когда тяжесть в лобной пазухе будто рассасывается, язык снова обретает вкус.

Я протапливаю, потягиваю горячий чай, сажусь за пишущую машинку. Я, как суеверный, много лет твержу себе: если ты проработаешь первый день года, будешь творить весь год. Наверное, мне придется всю жизнь наверстывать то, в чем мне было отказано в первые девятнадцать лет: сказки, стихи, былины, романы, рассказы.

Как зачарованный я наслаждаюсь «Песней песни» Шолома – тоже рождественский подарок от Г. В послесловии книги цитируется Гердер[27]: «…объяснить восточную любовь, значит сделать наготу еще более обнаженной». Как верно!

Занесенные снегом холмы. Над ними странствующие по небу облака. На меня набрасывается дерзкий ветер. Дергает мою распахнутую куртку. Растирает мои щеки докрасна. Взъерошивает волосы. Я глубоко втягиваю воздух, выхватываю у бродячего путника несколько сильных вдохов; крошечные капли из бесконечного пространства мира. Где они могли быть выдохнуты вчера?

Тимм следовал за мной через холмы. Теперь он стоит передо мной, вытаскивает из кармана по яблоку для каждого, кусает свое и говорит: «Ты сегодня такой грустный; мне это не нравится».

Шумя, мы всей семьей поднимаемся на лыжах на холм Куллерберг, так его много лет назад назвала моя дочь. Тимм ничком бросается на сани и, ликуя, спускается вниз, к болотным березам. Его мать, со вторыми санями, передразнивает его, только неуклюже, но от этого кричит еще громче, так, что стадо кабанов, испугавшись, вырывается из подлеска и, хрюкая, уносится в сторону Айкенкампа.