* * *

Как всегда, когда моя голова полна тяжкими мыслями, я бегу под «своим» мекленбургским небом, разговариваю сам с собой или мысленно болтаю со своим сыном.

Ищу аргументы, которые могли бы до него дойти. И постоянно прихожу к выводу: мое понимание необходимости – это не его понимание.

Почти в том же месте, что и перед Рождеством, машина входит в скольжение, разворачивается и мягко приземляется в кювет. Я выхожу из нее с испугом и легким ушибом руки. Немного выше скорость, и я бы врезался в молодой дуб.

Смерть постоянно идет рядом с нами. Я считаю ее сестрой, которая бродит где-то по миру и появится в один прекрасный день, чтобы забрать, безотлагательно, неотвратимо. Я не смогу ни перехитрить ее, ни попросить отсрочку. Она будет рядом и похлопает меня по плечу. Она не будет меня ни пугать, ни удивлять, когда бы и где бы она не встала передо мной.

Этика жизни человека и его общества включает в себя этику смерти. По моему мнению, наше общество все еще слишком мало делает для того, чтобы воспевать смерть. Древние египтяне, когда на празднике начиналось самое бесшабашное, выносили в зал скелет. Для меня размышление о смерти – повышение самооценки. Впрочем, я надеюсь прожить в этом теле еще минимум лет сорок.

«Ты уже задумывался о смерти?»

«Да».

«Почему?»

«Вдруг я задался вопросом, для чего вообще я живу? Вкалывать – спать – вкалывать – спать – не может быть, что это всё. Работать только ради жратвы, за пару шмоток? Что вижу я в этом мире?»

По телевизору документальный фильм о Сибири; мужчины, высоко над землей, на ремонтных работах линии электропередачи. На градуснике минус двадцать. А они уверенные в себе, мужественные энтузиасты. Герои?

Разве два убийцы на иллюстрации фотографии не являются героями в глазах некоторых людей? Бесстрашные. Хладнокровные.

До Берлина поездом. Дороги слишком скользкие. Я собираюсь в издательстве посмотреть наброски иллюстраций к моей истории о лягушке-древеснице.

Как приятно путешествовать, будучи не за рулем автомобиля. Я читаю газеты, наслаждаюсь некоторыми поэтическими зарисовками прозы японца Ясуши Иноуэ, засыпаю под монотонный стук колес.

Железнодорожные стрелки. Я скольжу из одного угла в другой. Парализованный каждой мыслью, ожидаю следующую. Кто их где понаставил?

Рисунки для моей истории – да! Иллюстратор нашел свою идею образов. В набросках – радость. Богатство изображенных деталей, выходящих за пределы языкового пространства, возбуждает воображение.

На обратную дорогу плацкарты распроданы[32]. Я стою перед купе, где сидят три молодых человека, рабочие-строители, судя по разговору. Они удерживают еще три места; один парень в подтверждение этому показывает мне плацкарты.

Поезд отправляется. Места по-прежнему пустуют. Парень с плацкартами улыбается и дает мне понять: «Это не для пассажиров». Он предлагает мне занять место, сует мне в руку бутылку пива и объясняет, что каждую неделю покупает билеты на все купе; он знает женщину в кассе. «Мы хотим спокойно выпить наше пиво, когда едем домой».

«А если люди стоят?»

«Те, кто нам нравится, как ты, пусть садятся».

Я рассказываю, как мне удалось перестать пить алкоголь. Мои попутчики напиваются и засыпают, как дети.

И тогда я думаю: у моего сына нет такой отъявленной наглости в голове.

В хлеву кооператива загружают свиней. Пронзительный визг, крики, удары палками, удары ногами.

«Почему вы так мучаете животных?»

«Они все равно идут на скотобойню».

Снова иллюстрация картины. Разве человечество не должно кричать от негодования при взгляде на это ужасное оскорбление достоинства? Как могут жить эти мясники? Любить? Спать со своими женщинами?

* * *

Мою совесть терзает вопрос: на что был бы способен каждый из нас при таких обстоятельствах и условиях? Неужели все эти мясники появились на свет мясниками?

Путь человека к гуманности обрамлен вопиющей жестокостью, которая не может быть оправдана никакими аргументами, но причины которой всегда должны приниматься во внимание при обсуждении.

Как, собственно, обстоят дела с нашей моралью, при которой мы живем рядом с оружием массового уничтожения, не испытывая необходимости выходить на улицу каждые двадцать четыре часа и громогласно и убедительно выражать свое несогласие с теми, кто считает, что может использовать его для усиления своей власти и победы в войне. Многие из нас безразличны: ничего не случится… нельзя же постоянно думать о человеческой катастрофе… там, наверху, все отрегулируют… оставьте меня в покое, я больше не могу этого слышать…

На гнилой ивовой кочке хилый побег бузины. Один из грядущих осенних ураганов опрокинет дерево и побег бузины вместе с ним. Деревья тоже не могут выбирать, где им родиться.

Солнце выманило меня из дома на прогулку по холмам. Теперь я, как ослепленный, стою на покрытом настом снеге. Ледяной ветер стягивает мою кожу. Меня трясет от холода. Пара влюбленных воронов, игриво кувыркаясь, пронеслась надо мной прочь.

Передо мной, вдоль извилистой тропинки, стая воробьев, шумная, беспокойная, праздная. Как ватага босоногих мальчишек. Один из них – я.

В книге стихов – обрывок пожелтевшего письма. Рифмы от матери:

Фиалки пробудились после долгой зимней ночи.

Лопаются березовые почки.

Соловьи поют. В этом – я…