Старуха бросает на Вальтера то ли насмешливый, то ли презрительный взгляд и произносит – тоже тихо, чтобы не слышала Хильда, – словно рассуждая сама с собой:

– Говорила я, не оставлять тебя дурака… Ох, Господи!

– А меня тоже смоет, раз я грех? – не унимается Вальтер.

– Да уж скорей бы! – распаляется Грета. – Скорей бы нас всех смыло!

Вальтер с ней не согласен, но он знает, что старухе, особенно в её теперешнем состоянии, лучше не перечить.

– Вода поднялась ещё на два пальца! – уныло докладывает Хильда, выглянув из кухни. – Два пальца за ночь, я варю просо.

– Два пальца! – злорадно усмехается Грета. – Скоро вы узнаете!..

Она не говорит, что́ они скоро узнают, но Вальтер не сомневается, что это будет нечто ужасное. Ему не хочется узнавать и не хочется, чтобы старуха уточняла, поэтому он торопится встать и шлёпает босыми ногами в туалет. Он садится на холодный унитаз и писает, размышляя о том, на сколько еще пальцев поднимется из–за него вода.

– Ма! – не выдерживает он. – Ма, а вода не сильно поднимется оттого, что я писаю?

Грета хохочет на своей кровати. Смех её больше напоминает сухой и ломкий кашель или собачий лай.

Настоящего собачьего лая уже давно не слышно. Как не слышно и других звуков, которые всегда наполняли собой день: ни мычания коров, ни петушиного крика, ни дальнего стрёкота косилок. И даже боя часов на старой башне давно не слыхать. Только бесконечный шум дождя – монотонный, обволакивающий, дремотный.

Умываясь, Вальтер продолжает думать о грехе.

За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя… Хотя, вот он, Вальтер, он же маленький – совсем еще маленький грех, а его пока не смыло. Это потому, что он высоко сумел забраться. Значит, дождь будет идти ещё долго–долго, пока вода не поднимется на тысячу пальцев и не доберется до него. Может быть, Вальтер – это последний грех, который остался ещё не смытым, и Бог будет упорно поливать землю из своей лейки, пока наконец вода не подхватит Вальтера и не отхлынет, унося его в сточный колодец, как тот кораблик, который он пускал давно–давно, когда ещё ручеек, бегущий по краю Мюллер–штрассе, не превратился в бурную клокочущую реку.

Он отчётливо представляет себе, как вода крутит и уносит его, а за ним перепуганную Хильду и недовольную Грету, которая плюётся и ворчит. Хотя, нет. Их–то вода не должна смывать, потому что грех – это он, Вальтер, а значит…

– Эй, ты долго там? – отрывает его от размышлений Хильда. – Хватит лить воду, её и так слишком много.

Она приносит мальчику забытое им полотенце. Полотенце влажное, пахнет сыростью и плесенью. Это раньше оно было пушистое, теплое и вкусно пахнущее солнцем, а теперь – вот такое, как будто его долго держали в болоте.

Вальтер неохотно и кое–как проводит ничего не вытирающим полотном по лицу и рукам.

Грета давно уже не заходит есть на кухню, потому что её больные ноги не хотят сделать и шагу. Хильда утверждает, что это не больные ноги, а эгоизм. Старухе просто так удобно, ей нравится, что за ней ухаживают, приносят еду в постель, убирают судно, помогают надеть халат.

Вальтер не любит просо. Он уныло давит ложкой плотный желтоватый и неприятно пахнущий ком, в который не добавлено ни капли масла, потому что масло давно закончилось, а всех коров, которые его дают, – смыло.

– Коровы очень много грешили, – говорит мальчик задумчиво.

– Чего ты там? – отзывается Хильда, которая в комнате ухаживает за Гретой и не слышит.

– А когда вернется папа? – спрашивает Вальтер. – Скоро он построит ковчег?

Старая Грета снова разражается лающим хохотом и только громче лает оттого, что Хильда шикает на неё.

– Не знаю, – отвечает мать, входя в кухню с пустой тарелкой.

Тарелка блестит так, будто её вымыли, потому что Грета выскребла из неё все до последнего зёрнышка. И при этом она каждый день жалуется на больной желудок и отсутствие аппетита и утверждает, что скоро умрет.

– Но разве так трудно построить ковчег? – недоумевает Вальтер.

Действительно, ведь ему удавалось сделать кораблик из коры за какую–то пару часов.

– Папа не очень хороший плотник, – отвечает Хильда.

– Не скажи! – кричит из комнаты Грета, которая, наверное, напряжённо прислушивалась к их разговору. – Буратин–то у него строгать получалось очень хорошо!

– Тварь! – шепчет Хильда.

– Папа был кукольник? – удивляется Вальтер. – Ты никогда не говорила, ма…

– О, да! – не унимается старуха. – Он был великий кукольник и волшебник! Умел появиться ниоткуда, выстрогать куклу и исчезнуть никуда!

– Не слушай бабушку, сынок! – отвечает Хильда громко, чтобы старуха её слышала. – У неё от сырости мозги совсем прокисли и заплесневели!

Вальтер представляет, как из ниоткуда, прямо из воздуха появляется папа в чёрном плаще, расшитом золотыми звёздами, и таком же колпаке. Именно такой волшебник был на картинке, которую мальчик когда–то давно собирал из кубиков. В одной руке у волшебника большое полено, в другой – волшебный рубанок. Несколькими быстрыми движениями рубанка он превращает полено в длинноносого Буратино и растворяется в воздухе. А деревянная кукла с тихим «плюх!» падает в воду и плывёт от их холма туда, где был городок, а теперь только сиротливо торчит шпиль часовой башни. А бесконечные дождевые капли стучат и стучат по деревянному тельцу.

Вальтер на минуту приходит в себя и слышит ругань. Мама ушла в комнату, и там они с бабушкой сцепились в клокочущей и бурлящей ссоре. Вальтер давно привык к их ссорам и перестал каждый раз огорчаться, когда начинается ругань. Теперь он даже рад бывает, что громкие звуки заглушают мерный и заунывный шум дождя.

Раньше они тоже ссорились, но тогда у них было на это гораздо меньше свободного времени, потому что маме приходилось работать, и дома она появлялась только к вечеру и такая усталая, что ей не очень хотелось распаляться на бабушкины колкости. Да и старая Грета была тогда посмирней и поласковей, даже с ним, с Вальтером.

Мальчик снова представляет себе деревянную куклу, которая медленно плывёт под дождём. Вот она доплыла до шпиля часовой башни, сделала круг и плывёт дальше, туда, где на таком же высоком холме стоит церковь.

А интересно, если он, Вальтер, тоже кукла, которую выстрогал папа, значит он тоже может плавать?.. То есть, он может прыгнуть с холма в воду и поплыть?..

А ещё интересно, почему мама и Грета никогда не спрашивают друг у друга про церковь на холме. Ведь