и стали забывать, поминки плавно перетекали в корпоративные посиделки. Поэт Солоненко больше не рвался произносить речей, а мрачно и заунывно читал своё последнее стихотворение. Его никто не слушал…

Как–то пусто было на душе. Пусто и нескладно. А тут ещё запах сжигаемых листьев, доносимый ветром с окраины кладбища…

– Скажи, брат Октябрь, – обратился Неудалов к коту, присаживаясь на край собственной могилы, – отчего всё вот так, а?

Кот отвлёкся от вылизывания бока, дёрнул усами.

– Оттого, – коротко ответил он.

Поэт взглянул на животное, задумался.

– А ведь ты прав! – кивнул он немного погодя. – Ты сто раз прав.

Ветер, прежде смирный, вдруг, ни с того ни с сего осерчал, набросился на клён, принялся дёргать его за редкие рыжие патлы. На лысину поэта Неудалова (маленькая проплешина на темечке, при жизни приносящая большие огорчения) упала первая, холодная и мокрая капля. Поэт попытался вспомнить свои стихи, которые читал на похоронах стихотворец Солоненко – про октябрь, – но у него ничего не получилось. Стихи остались в той жизни. Они и в той–то жизни стоили немного, а в этой – вовсе стали ненужны. Как будто и не было их совсем. Поэт не сомневался, что какую–нибудь из строф этого стихотворения выбьют на его памятнике. Как банально! Банально и пошло.

– Ты идешь? – отвлёк его от размышлений кот. – Дождь начинается.

– А? – встрепенулся поэт. – Куда?

– Вперёд.

– Не знаю. А надо?

– Ты хочешь остаться здесь навсегда и оплакивать своё тело?

– Хм… Октябрь, ты же… Ты не простой кот?

– Простых котов не бывает.

– Я это всегда знал. Ты будешь моим котом?

– К сожалению.

– Я уже люблю тебя.

– Наверное, в этом месте я должен замурлыкать и потереться о твою ногу.

– Интересно, который час? – поёжился Неудалов, хмурясь на небо.

– Да никоторый, – отозвался Октябрь. – Нет никаких часов.

– Вообще? И лет?

– Привыкай. Идёшь?

А из Неудалова, под влиянием минуты, вдруг полез экспромт – настолько сильны были, всё же, рефлексы прошлой жизни:

– В никотором часу никогда не бывалого года я сидел на погосте, у края могилы своей… – начал он.

– Это не погост, – дёрнув хвостом и морщась, перебил кот. – Это городское кладбище номер один, имени Ленина.

– Какая проза! – поморщился поэт. – Сразу видно: не поэтическая ты натура, Октябрь.

– А ты ещё не наигрался…

Поминки в кафе на улице Свердлова подходили к концу. Редактор Негодяев заперся с нетрезвой Эллочкой в помещении, где уборщица хранила швабры и вёдра, и пытался изменить жене. Но в помещении было слишком тесно, а вёдра то и дело попадались под ноги и гремели. Последний рассказ изгоя Стародубцева был осуждён и единогласно признан бездарной ахинеей. Поэт Солоненко уже не читал стихов – он уснул в гардеробе. Остальные пели «Ой мороз» и страшно фальшивили.

Дождь разошёлся. Он сердито промчался по щербатому асфальту, наиграл на зонтах редких прохожих неразборчивую дробь, окатил невезучих, оказавшихся на улице без крыши над головой, и завис над городом непроглядным серым маревом.

По кладбищу шли рядом поэт и кот.

– Кем думаешь стать в новой жизни? – поинтересовался Октябрь.

– А это надо? Кем–то стать?

– Ну-у… Не знаю.

– Тогда – поэтом, наверное.

– Кхм… А сто́ит ли?

– Нет, пожалуй.

Когда они подошли к окраинам кладбища, где в тесном беспорядке стояли покосившиеся кресты и звёзды давно заброшенных могил, дождь неожиданно кончился, и разом – как будто выглянуло из–за угла – явилось солнце. Над притихшей мокрой рощей вдруг выгнула спину, фыркая и мурлыча, разномастная кошка–радуга.

Где–то затосковали, глядя на эту прозрачную, последнюю в этом году красоту, охотники. Где–то подслеповатый крот корпел над фуфайкой для зайца. Где–то звонарь Жак потирал ушибленный лоб. Где–то поэты торопливо очиняли перья и призывали муз.

– Хотя… – прошептал Неудалов, глядя на пояс Господень. – Хотя, ты знаешь, Октябрь, сто́ит, наверное, попробовать ещё раз. А?

Последний грех

– Опять дождь! – устало произносит Хильда, распахивая шторы, отчего пластиковые кольца тихо звенят по металлической трубке карниза. Вальтер любит этот звук. Особенно он любил его тогда, давно, когда вслед за этим мелодичным звоном в комнату вливался свет утреннего солнца, а потом, когда открывалось окно, врывалось пение птиц.

– Разверзлись хляби небесные, – стонет со своей кровати старая Грета. – Бог землю от грехов человеческих омывает.

– Неужели так много грехов у людей накопилось? – спрашивает маленький Вальтер, обнимая Роди – своего любимого игрушечного медведя, с которым всегда засыпает.

Старая Грета приподнимается на локте; кряхтя растирает больные ноги – от застоявшейся сырости они стонут и ноют почти непрерывно.

– Ты и сам – грех, – косится она на мальчика.

– Ну что, опять?! – кричит от окна Хильда, гневно уставясь на старуху.

Та недовольно дёргает головой, шамкает губами, ворча что–то себе под нос, но сдерживается. Она ещё не готова к ссоре, ей надо распалиться, накопить злость.

– А Роди – грех? – спрашивает мальчик, поглаживая курчавый ворс медведя, заглядывая в его задумчиво поблёскивающие чёрным пластиком глаза. Медвежонок, как и всё в доме, источает слабый запах плесени, но ребёнок его не чувствует.

– Вальтер, перестань молоть глупости! – окликает его Хильда из кухни, где уже гремит кастрюлями. – Вставай и пойди умойся, у нас заканчивается рис.

У неё такая манера – сказав одну фразу кому–нибудь, она может тут же прилепить к ней следующую, адресованную уже другому человеку, а то и вовсе никому не предназначенную, а попавшую на язык случайно, обрывком внутреннего монолога. Старая Грета любит повторять, что у Хильды в голове дырка – пустота – между языком и мозгами, так что всё, что появляется в её черепной коробке, само собой проваливается в это отверстие и попадает на язык. Она говорит, что эта дырка у Хильды с детства, как бывает у всех детей, но если у других людей она со временем зарастает, как родничок во младенчестве, и забивается недосказанными мыслями, то Хильда – инвалид, потому что у неё в перегородке так и осталась пустота.

Вальтеру неохота вставать. Ему давно уже неохота вставать, уже много–много дней – с тех пор, как начался дождь.

Его не оставляет мысль о грехах, поэтому он повторяет свой вопрос, только тише, так, чтобы Хильда на кухне не услышала.

– Ба, а Роди – тоже грех?

Старая Грета, кряхтя и постанывая, садится в кровати – тяжёлая, массивногрудая, в старой ночной рубашке, с давно немытыми и растрёпанными серыми волосами, в которые густо вплетена седина. Волосы эти, свисая по сторонам лица неровными нитями, прядями и сосульками, придают ему злобное ведьминское выражение и старят его ещё лет на десять в добавок