Они шли по коридору, вниз по лестнице, ее короткие чеканные шаги синкопой перемежались с медленной, вялой поступью Моррисона. Спустились на первый этаж. Запах соломы, экскрементов, формальдегида усилился — в подвале научного корпуса жила и размножалась колония лабораторных мышей. Увидев, что Луиза тоже идет к выходу и скорее всего отправляется домой, он предложил ее подвезти.

— Только если ты едешь в ту же сторону. — Она не принимала одолжений и дала это понять с самого начала. Когда он спросил, не хочет ли она сходить в кино, она ответила: “Только если сама плачу за билет”. Будь Луиза выше его ростом, он бы ее побаивался.

Холодало, вялое красное солнце почти зашло. Луиза прыгала возле машины, чтобы не замерзнуть. Моррисон включил печку и открыл Луизе дверь. Голова ее торчала из громоздкой шубы, купленной в секонд-хэнде, — точно суслик выглядывает из норки. Разъезжая на машине, Моррисон повидал много сусликов, в основном мертвых, однажды сам одного сбил, тот буквально бросился под колеса. Машина тоже пострадала: когда Моррисон подъезжал к предместьям города — хотя, как потом выяснилось, ехал он уже по городу, — наполовину отвалился буфер, и начало барахлить зажигание. Он собрался выкинуть машину и передвигаться своим ходом, а потом понял, что это нереально.

Моррисон вырулил к выезду с территории университета, машина громыхала, будто на металлическом мосту. Шины покоробило от холода, мотор еле фурычил. Надо больше ездить, подумал Моррисон, машина совсем застоялась. Луиза говорила непомерно много и была чем-то взволнована. Двое студентов ужасно вели себя на занятиях, и тогда она сказала, чтоб они не приходили. “Это ваши головы, а не мои”, - сказала она. И знала, что победила, они возьмутся за ум. Моррисон недолюбливал теории групповой динамики. То ли дело работать по старинке: преподавать свой предмет и не воспринимать студентов как людей. Его раздражало, когда какой-нибудь студент приползал к нему в кабинет, нервно и застенчиво бубня то об отце, то о проблемах на любовном фронте. Он ведь не рассказывает им про своего отца и про свои любовные проблемы и ожидает от них такой же сдержанности, а эти ребята, видимо, считают, что подобных откровений достаточно, чтобы получить отсрочку по курсовым. В начале учебного года один студент предложил рассаживаться кружком: к счастью, остальные предпочли сидеть рядами.

— Вот здесь останови, — сказала Луиза — он чуть не проехал. Машина с хрустом остановилась, уткнувшись буфером в коросту снежного заноса. В этом городе снег не убирали, зная, что оттепель не наступит. А снег шел и шел и ложился на землю, и его просто посыпали песком.

— Я все закончила. Можешь зайти посмотреть, — предложила она — нет, потребовала.

— Что закончила? — спросил он, думая о своем.

— Я же тебе говорила. Ремонт квартиры — я над этим и работала.

Блеклый дом: в послевоенные годы, в пору строительного бума и нехватки материалов такими двухэтажными коробками застраивали целые улицы. Фасад обложен серым гравием, и этот цвет казался Моррисону ущербным. В городе оставалось немного домов старой постройки — но их тоже скоро снесут, и здесь не останется приметного прошлого. Были и многоэтажные дома, или — еще хуже — дома низкие и длинные, как бараки, впритык, земля тут дорогая. Порой эти хлипкие строения — снег на крышах, и в окнах куцые бледные лица, что смотрят с подозрением, и на тротуарах игрушки, рассыпанные, словно мусор, — все это напоминало ему старые фотографии шахтерских поселков. Дома людей, которые не собирались оседать надолго.

Луиза жила в подвальном этаже. Зайдя в дом с тыла и завернув к лестнице вниз, переступая через ботинки и сапоги, расставленные на газете семьей с первого этажа, Моррисон живо, в кратком припадке паники, вдруг отчетливо вспомнил, как и сам подыскивал себе жилище, крышу над головой, свои четыре стены. Он вспомнил, как бродил от одного адреса к другому, оглядывал сырые, словно контейнеры, подвальные комнаты, в спешке облицованные виниловой плиткой, дешевыми панелями, — владельцы, пользуясь нехваткой жилья и наплывом студентов, сдавали все подряд. Моррисон знал, что не выдержит зимы, погребенный в таком подвале или в многоквартирнике с застекленными подъездами и картонными перегородками. Неужели нет настоящих домов — славных, запоминающихся, для него? Наконец он нашел квартиру на втором этаже: дом отделан розовой крошкой, а не серой, грязь устрашающая, хозяйка сварливая, но он согласился тут же — чтобы можно было подойти к окну, распахнуть его и выглянуть на улицу.

Он не знал, чего ожидать от комнаты Луизы. Ему в голову не приходило, что Луиза где-то живет, хотя он неоднократно заезжал за ней и подбрасывал сюда после работы.

— Я вчера закончила с книжными полками, — сказала она и махнула рукой на конструкцию вдоль стены, цементные блоки и полированные доски. — Садись, я приготовлю какао. — Она прошла на кухню, не снимая шубы. Моррисон присел на вращающееся кресло, обтянутое кожзаменителем, и покрутился, оглядывая комнату, сравнивая с интерьером, который придумал себе сам, но так и не собрался обустроить.

Видно, она вложила сюда много труда, но в результате получилась не комната, а словно обрезки комнат, склеенных вместе. Он не понимал, откуда такое ощущение: то же смешение разных стилей, как в мотелях, куда он заезжал, — дешевая якобы современная мебель, на стенах — традиционные северные ландшафты в рамках. Но у Луизы был псевдовикторианский стол и эстампы Пикассо. Кровать притулилась в дальнем углу, за слегка отодвинутой крашеной холщовой занавеской, а на коврике стояли мохнатые голубые шлепанцы, которые поразили, почти шокировали его: это так на нее не похоже.

Луиза принесла какао и села на полу напротив Моррисона. Как обычно, они заговорили о городе, они все еще искали, где провести досуг, и, будучи оба людьми “восточными”, считали, что город должен развлекать. Именно поэтому, а не по причине взаимной привязанности, они столько времени проводили вместе — другие уже обзавелись семьями или жили тут долго и на все махнули рукой.

Репертуар в единственном кинотеатре менялся редко, и там показывали популярные комедии, это ли не смешно. В город приезжала опера, и они ходили на “Лючию”,[5]местный хор и импортные звезды, слушалось очень неплохо, вполне. В антракте Моррисон разглядывал публику в фойе: некоторые дамы все еще носили остроносые туфли на шпильках, модные в начале шестидесятых. Напоминает картинки из путеводителей по России, шепнул он Луизе.

Однажды в воскресенье, еще до того, как выпал снег, они экспромтом отправились кататься на машине: Луиза предложила поехать в зоопарк, в двадцати милях от города. Они миновали нефтяные вышки, потом за окном замелькали деревья; Моррисон чувствовал, что это неправильные деревья, что земля вокруг отстраняется, не пускает, должно быть что-то, кроме этой бурой монотонности, и все же какие-никакие, но деревья. А зоопарк был большим, животных держали в просторных вольерах, звери разгуливали там, и им даже было где спрятаться.

Луиза, хотя у нее не было машины, бывала здесь прежде (каким образом, Моррисон не спрашивал). Она водила его по зоопарку и рассказывала: