Для съемки Вонбо арендовал студию в даунтауне, я сел в мягкое кресло напротив Теда, которого усадили на диван. В отличие от меня он выглядел совершенно спокойным перед ожидавшей его инквизицией. Он сидел в блейзере, но без галстука, отклонился назад и скрестил ноги.

Я сразу нырнул с головой. «Правильно было бы назвать Вас лицемером и лжецом?» – спросил я.

«Да. Верно», – сказал он с готовностью, словно ему не терпелось сбросить с себя этот груз.

«Считаете ли Вы, что должны извиниться перед геями?» – спросил я.

«Конечно. И я действительно прошу у них прощения. – сказал он. – Я глубоко сожалею, что так к ним относился. Думаю, отчасти я был таким яростным противником гомосексуализма как раз из-за своей личной войны».

Поразительно, но Тед продолжал говорить, что он не гей. Два года психотерапии, по его словам, избавили его от прошлых увлечений. «Сейчас я убедился в своей гетеросексуальности, хотя и нельзя не обращать внимания на то, что случилось, – добавил он. – Так что это простое и ясное определение мне не подходит».

Он сказал, что у него нет никаких проблем с женой. «У меня нет внутреннего конфликта».

«Почему бы просто не признать себя геем?» – спросил я.

«Потому что я люблю мою женю. Мне нравятся интимные отношения с ней. Я не гей».

Вы можете представить себе людей, которые думают: «Хм, кажется, этот человек не очень честен с самим собой»?

«Да, но у каждого свой путь. Люди могут меня осуждать. Я думаю даже, будет справедливо, если они осудят меня и если они подумают, что я не честен с собой».

Самым тяжелым в интервью для меня был момент, когда мы поставили запись, которую нам удалось достать. На ней молодой человек, бывший прихожанин Теда, рассказывал, как подвергся домогательству. Он описывал, как однажды ночью Тед забрался к нему в постель в номере отеля и начал мастурбировать.

Когда видео закончилось, Тед сказал: «Это правда. У нас никогда не было сексуального контакта, но я нарушил границу отношений, и это было недопустимо».

«Что Вы чувствуете?» – спросил я.

«Стыд. Это очень стыдно. Я просто… неудачник».

Когда все это закончилось, Тед не выглядел обиженным из-за того, что я устроил ему западню. Мы выпили кофе с ним и его женой, как если бы ничего этого не произошло. Мы много говорили о том, что Тед будет делать дальше. Он говорил, что уж точно не будет проповедовать в церкви. Спустя пару месяцев он попросил меня встретиться с ним и Гейл пообедать в отеле. Они придумали реалити-шоу и хотели спросить совета, как его запустить. Когда план не сработал, они начали новую церковь.

Больше всего в этом интервью меня поразило не то, как невнятно говорил Тед, не его странные заявления о собственной сексуальной ориентации и даже не решение его жены не подавать на развод. Было что-то еще более интересное. За ложью Теда была одна вещь, в которой он не сомневался: его вера. «Я никогда не чувствовал себя изгоем Бога», – сказал он мне. Я указал на то, что как раз из-за своих религиозных принципов он жил во лжи долгие годы. А он ответил, что дело не в учении Иисуса, а в «культуре ненависти», которую создала современная церковь. Даже в самые ужасные моменты жизни в Аризоне, рыдая каждый день в течение полутора лет и задумываясь о самоубийстве, он не отходил от веры и находил в ней утешение. Она давала ему ощущение, что эти муки – часть какого-то более глобального плана. И пусть все на Земле его ненавидят, но только не Создатель. «Я был уверен, – сказал Тед, – что Господь заботится обо мне».

В течение нескольких месяцев после интервью я возвращался к этой мысли. У меня был свой кризис. В истории Теда были наркотики и измена жене, в моей – наркотики и нервный приступ на национальном телевидении. Я даже слегка завидовал Теду, и это не было снисхождением из разряда «ах, лучше бы я был достаточно глупым, чтобы верить в эту чепуху». Мне бы очень помогло чувство, что мои проблемы имеют какое-то отношение к высшей цели. Я читал об исследовании, в котором говорилось, что люди, регулярно посещающие церковь, обычно счастливее остальных. Отчасти это объяснялось чувством осмысленности мира и уверенностью, что страдание имеет свои причины. Это помогало им справляться с жизненными трудностями.

До интервью с Тедом, я наслаждался самодовольным ощущением превосходства. В отличие от верующих, с которыми я разговаривал, я не мучился поисками ответов на Большие Вопросы, мне было комфортно не думать о том, откуда мы пришли и что будет после смерти. Но теперь я увидел это безразличие, это атрофированное чувство благоговения. Я мог не соглашаться с выводами других людей о вере, но по крайней мере у них работала эта часть мозга. Каждую неделю у них было время, когда они думали о своем месте во Вселенной и устремляли глубокий взгляд в будущее. Если ты никогда не смотришь вверх, тебе остается только озираться по сторонам. У меня были лишь амбиции, жажда какого-то успеха в мерцающем будущем. Что это, если не своя версия христианского спасения?

Тед Хаггард научил меня видеть верующих в новом свете и открыл ценность другого взгляда на мир, который превосходит обычное земное понимание. Конечно, я не собирался оставлять свои амбиции или заставлять себя верить во что-то, чему, на мой взгляд, нет достаточных доказательств. Но мне предстояло сделать сюжет, который впервые с тех пор, как Питер Дженнингс поручил мне тему религии, сломал мою оборону. Послание я получил весьма странным и неловким образом.

Человек, сидящий напротив, чуть не свел меня с ума. Он показывал и манеры, и стиль – его одежда была удивительно однотонной, словно он как хамелеон хотел слиться с блеклой стеной в номере отеля в Торонто. Он был похож на гнома и монотонно бубнил, глядя на меня своими влажными глазами. На первый взгляд он был из тех, кого на вечеринках либо игнорируют, либо избегают.

И все же он говорил необыкновенные вещи. Вещи, которые меняют жизнь. Его утверждения заставляли меня усомниться в своей идее «платы за безопасность». И не просто усомниться, а, может быть, даже пойти дальше простого сомнения.

Но вот что сбивало меня с толку. Он говорил что-то ценное, а следом выдавал какую-нибудь нелепость. Он как по маслу скользил между бесподобным и бессмысленным, обезоруживающим и обескураживающим.

Вот как это выглядело.

Вверх: мгновенный диагноз состояния человека.

Вниз: странное, псевдонаучное суждение.

Вверх: проникновенный монолог о том, как мы заставляем самих себя страдать.

Вниз: история о том, как два года он жил на улице в состоянии одухотворения.

Он сказал, что знает, как я мог бы стать счастливее. Несмотря на налет абсурда, я подумал, что, может быть, он и правда знает.

* * *

За пару недель до того, как я впервые услышал имя Экхарта Толле, я стоял в туалете самолета и беспокойно разглядывал себя в зеркале. Я возвращался домой после съемок репортажа в Бразилии для «Ночного контура». Мы провели неделю в изолированном племени возле Амазонки. Это было невероятно. Люди жили точно так же, как их предки в каменном веке. Они почти не видели никого из внешнего мира. При этом они разрешили мне и моему продюсеру спать в гамаках в хижинах. Я в ответ на эту любезность поразил их воображение, показав им айфон. Но тогда в туалете, наклонившись над металлической раковиной, я отнюдь не переваривал новый фантастический опыт и не обдумывал, как лучше написать об этом репортаж, который должен был выйти через пару недель. Вместо этого я, откинув назад челку, нервно разглядывал линию роста волос. Она была настолько же стабильной, как брак Элизабет Тейлор.