Она лежала, глядя в потолок, и думала о том, что выковала себе именно такого мужа, каким когда-то хотела его видеть… Однако времена переменились — она бы не возражала, если бы он стал иным. Разумеется, можно было бы попробовать и в другой раз его перековать… но слишком уж очевидной казалась безнадежность этой затеи: все равно что класть под молот кусок сырого теста (вот далось ей сегодня это тесто!), из которого, как ни бейся, не высечешь ни дерзости, ни пыла, ни огня.

В конце концов она смирилась с подобным положением вещей, раз и навсегда решив для себя, что изменить здесь что-нибудь уже не в ее силах, раздумья же о том, чего нельзя изменить, только портят характер и мешают ратийной и гумунистической работе.

Да, она смирилась и успокоилась, и только изредка на нее накатывало какое-то смутное сладкое чувство. Бороться с ним было, как правило, легко. Подчас она даже позволяла себе минуту или две поиграть с ним, понежить, а уж потом прогнать. Впрочем, подчас это волнующее чувство посещало ее и совсем не вовремя: полупрозрачные круги перед глазами и сердцебиение возникали прямо в разгар заседания бюро или на гумкомиссии, и тогда она заметно бледнела и несколько минут не могла собраться с мыслями…

Наверное, во всем виновата ее карьера, — печально думала она сейчас, глядя на кивающие ветру мокрые кусты и почернелые будылья чертополоха. За все нужно платить; выходит, она платит за должностной рост. И, главное, за назначение на пост первого секретаря по директиве Ч-тринадцать. Именно это очень важно… наверное, именно за это ей и приходится расплачиваться.

Ведь это было очень, очень серьезное событие — назначение на пост директивой Ч-тринадцать.

Сказать точнее Александра Васильевна не могла. Не потому, что боялась или не находила слов. Просто все связанное с директивой Ч-тринадцать представлялось чрезвычайно нечетко, смутно — так, будто дело происходило в непроглядном тумане или во мраке, едва разреженном светом ручных фонарей. А если она все же силилась вдуматься в произошедшее, напрягала волю, чтобы заставить память открыться — как это было? что она чувствовала? — у нее перехватывало дыхание, слабели руки; мозг юлил, увиливал, был готов в улитку свернуться, только б не соваться туда, где маячила какая-то нечеловеческая мука… страшная боль… даже, кажется, смерть… и что-то еще невыносимо жуткое — то, что за смертью…

Поэтому и думать об этом она могла только приблизительно, обиняками.

Но так или иначе, а до назначения по директиве они с мужем лучше понимали друг друга. Конечно, и тогда существовали разногласия, происходили ссоры… но это были простые человеческие расхождения, понятные противоречия… А вот после… когда под воздействием директивы Ч-тринадцать она изменилась и стала… кем стала?… черт его знает… туман, дурнота!.. В общем, именно тогда все испортилось. Почему? Нельзя понять… Бояться Игнатий ее стал, что ли? А то еще подчас казалось — брезговать… Почему он не лижет живот?..

Какая тоска, какая досада в душе! Кто бы знал! Кто поймет, кто пожалеет? Нет: никому не скажешь, никому не откроешься!..

Александра Васильевна вздохнула и тайком покосилась на Витюшу — не подглядывает ли? Нет, Витюша не подглядывал — рулил себе, благо дорога совсем выправилась.

Поля, перелески, остатки черной листвы на осинах… дождь, непогода…

Невидяще глядя в стекло на бегущую перед глазами дорогу, Александра Васильевна вспомнила события трех- или четырехмесячной давности. Она поехала в область на ратконференцию… полдня просидела за делами в огромном кабинете Клейменова. За окнами шумела поздняя весна — зрелая, роскошная. Пошли обедать, и там, в столовой, Михаил Кузьмич подвел ее к рослому голубоглазому человеку, который приветливо кивнул и улыбнулся.

— Вот, знакомьтесь, — сказал Клейменов. — Второй секретарь обкома Николай Арнольдович Мурашин… Александра Васильевна Твердунина… пожалуйста… собственной персоной… «первый» из Голопольского… Крестница моя, — добавил он, подмигнув. — Я ее пару лет назад по Ч-тринадцать принимал… а? Уж и не помните, наверное? А теплынь-то стояла! Июнь! Тишина! Болотце парит! Лягушечки бре-ке-ке-ке! Благодать!.. Забыли?

Шутливо погрозил ей пальцем и добро рассмеялся.

Невольно порозовев, она кивнула, протягивая руку и улыбаясь.

— Ах, Михаил Кузьмич! Ну зачем вы об этом! Неловко как-то…

— Ничего, — басил Клейменов, похохатывая. — Все свои, ничего!

— Много слышал, — сказал Мурашин, пожимая ладонь, отчего теплая волна пробежалась по всей руке.

— Район передовой, — гудел Клейменов. — Дело идет… Чуть больше собранности, инициативы… О, этот район себя еще покажет!

— Стараемся, — улыбнулась Александра Васильевна, почему-то не в силах отвести взгляда от голубых глаз второго секретаря. Сердце стукнуло невпопад, и она подумала: а ведь он такой же… Такой же, как она… Тот же странный отсвет на его красивом чистом лице… ведь они одной крови… В сущности, с Михаилом Кузьмичом они тоже одной крови, но эта мысль… нет, совсем не волновала эта мысль… А вот то, что с Мурашиным… Об этом почему-то так приятно думать…

— Какие кадры, а? Годятся такие кадры, Николай Арнольдович?

— Годятся! — без раздумий сказал Мурашин, окинув ее мгновенным взглядом пронзительных синих глаз…

…Александра Васильевна встряхнула головой, отгоняя ненужные мысли. Машина уже подъезжала к развилке. Половина первого…

— В «Первомайский», — сказала она глухо.

— Что?

— В «Первомайский», говорю, — повторила Александра Васильевна, окинув Витюшу недобрым взглядом. — К ушному не пора? Уши-то прочистить?

Витюша страдальчески сморщился, хотел было что-то сказать, но только безнадежно крякнул и принялся вертеть руль, сворачивая.

Дождь и в самом деле разошелся не на шутку: настойчиво лопотал в темноте, и ломкие ручейки бежали по окнам. Бесконечные вереницы желтоватых фар и стоп-сигналов лучились, превращаясь в многоцветное искристое крошево. Рекламные огни были похожи на разбросанную кусками радугу.

За проспектом Слияния потянулась мелкая чересполосица тускло освещенных строений Пресненского базара. В южной его части тесно лепились друг к другу разнокалиберные дымные обжорки, и, несмотря на плотно закрытые двери вагона, оттуда все же пахнуло сладостной вонью бараньего шашлыка, жареных в масле пирожков с луком, самбусы и плова.

Вагон мягко набирал скорость и так же мягко притормаживал. «Остановка площадь Крашенинникова, — шелестел над ухом женский голос. — Покупайте справочное издание «Маскав златоглавый». Более восьми тысяч адресов и телефонов: кафе, рестораны, стриптиз-бары, клубы, массажные салоны, бани, спортзалы, «уголки развлечений». А также справочник «Маскав на каждый день»: магазины, рынки, таксопарки, отделения милиции муниципальной, православной и мамелюкской, центры шариатского надзора, управления по борьбе с преступностью, церкви, мечети, ритуальные услуги, телефоны доверия. Осторожно, двери закрываются. Следующая — Союз старейшин».