Наивно полагать, что Александр II только и ждал повода, чтобы ввязаться в какое-нибудь кровопролитие; он отличался трезвым взглядом на ситуацию и понимал, что эта война стране не нужна. Но он был слишком слаб как человек, чтобы противостоять общественному мнению, нажиму советников и обстоятельствам.

Он медлил. У него еще были надежды на дипломатов. Благоразумие брало верх над чувствами, он боялся подвести Россию под новую европейскую войну, а крымское поражение вселяло сомнения в безоговорочную победу.

Все без исключения государственные круги были недовольны его нерешительностью.

Государственная и дипломатическая верхушка во главе с князем Горчаковым, военным министром Милютиным и генералом Игнатьевым начала склоняться к мысли, что война с Турцией после поражения Сербии, ультиматума и уже частичной мобилизации русских войск почти неизбежна. Кроме того, она вполне могла бы послужить «пробным камнем» для оценки того, что было сделано в армии после крымского поражения. Газеты же продолжали в изобилии печатать на своих страницах воззвания и телеграммы о поднятых на штыки младенцах, обезглавленных в алтарях православных священниках, обесчещенных и убитых девушках и старухах. Вся Россия закипала как смола от подобных известий. Не богатства и земля были приманкой, а попираемая вера православная да турецкие изуверства. Вот уже «…стар и млад точит саблю. Давненько казачий конь не пил дунайской водицы».

«…Люди русские… не оттолкните от вашего сердца припавших к нему болгар!» — писали «Санкт-Петербургские ведомости» в июле 1876 года. Во дворе Славянского базара в Москве и многих других местах целые толпы собирались и ждали решения — кому можно будет идти на фронт и кому нельзя.

Император по-прежнему не хотел этой войны. Правительственная политика допускала «энергическое вмешательство России в славянское дело» — только не военное. Он не был уверен в абсолютной победе и щадил русскую кровь.

Многие исследователи не раз отмечали заметную роль цесаревича Александра в событиях восточного кризиса середины 1870-х годов. Наряду с великим князем Константином Николаевичем и императрицей Марией Александровной его обычно причисляют к сторонникам военного решения возникшего конфликта. Однако на самом деле вначале он не проявлял особого интереса к разгоравшейся на Балканах войне и окружавшей ее дипломатической переписке. Только в первых числах сентября 1876 года он в своем дневнике упомянул о сложившемся в стране положении: «Вся Россия говорит о войне и желает ее, и вряд ли обойдется без войны. Во всяком случае, она будет одна из самых популярных войн, и Россия ей сочувствует». Связанный своим официальным статусом, Александр смог организовать материальную помощь сражающимся балканским единоверцам только обходными путями, через московское купеческое общество. Но он и императрица поддерживали деятельность славянских комитетов, созданных по всей России в поддержку братских народов; Александр II выражал жене и наследнику высочайшее неудовольствие их действиями.

Победоносцев при всей одержимости «славянским делом» призывал цесаревича к осмотрительности с людьми, «которые могли бы понести и раздуть Ваше слово», советовал опасаться принимать у себя «ревнителей» и помнить, что «в теперешнем положении Вашем то будет золотое слово, которое останется невысказанным».

Александр II также напоминал сыну об осторожности и опасности увлечения «славянским делом»: «Признаюсь, я ничего путного не ожидаю, а предвижу кровавую развязку». Он вызвал цесаревича в Крым, в Ливадию, где собрались все государственные мужи. Туда было доставлено послание болгарского экзарха Антимия с призывом к российскому монарху: «Если Его Величество Всероссийский император не обратит внимание на положение болгар, не защитит их теперь, то лучше их вычеркнуть из списка славян и православных, ибо ОТЧАЯНЬЕ ОВЛАДЕЛО ВСЕМИ!»

Однако Россия еще медлила.

В Ливадию прибыл граф Ф. Н. Сумароков-Эльстон, который привез ответ австрийского императора Франца-Иосифа относительно его намерений в случае войны. Если Россия объявит войну Турции, заявлял император, Австрия не будет ей мешать, но оккупирует Боснию и Герцеговину и удержит их насовсем.

С этой стороны, по крайней мере, существовала некая определенность, тогда как в отношении намерений англичан, постоянно менявших свою позицию, ясности не было. Попытка России утвердиться на Балканах привела королеву Викторию в ярость. Она называла семейство Романовых неблагодарными высокомерными выскочками. Но и Александр II честил ее «интриганкой» и «старой дурой».

Королева долго «сохраняла интригу». С нескрываемым негодованием цесаревич характеризовал английскую политику как предательскую. По его мнению, Великобритания совершенно забыла о долге «христианской державы». Когда наконец Англия решительно высказала свое намерение в случае, если Россия порвет отношения с Портой, занять своими войсками и флотом район Босфора и поддержать Турцию, Александр иронично высказался в письме дяде, великому князю Михаилу Николаевичу: «…Как видно, Англия не имеет срама и не признает себя христианской страной, а хуже самих мусульман! Это делает ей честь, и только история со временем оценит всю заслугу христианству, принесенную этой милой нацией!»

С первых же дней пребывания в Крыму цесаревич проявил себя сторонником решительных действий и резко критиковал престарелого князя Горчакова, который якобы только оттягивал неизбежную войну. В письмах матери, жене и наставнику цесаревич постоянно отмечал свое одиночество и бессилие, отсутствие единомышленников, с которыми можно было бы посоветоваться. Однако он не афишировал свои симпатии к «партии действия». Одобряя присланную ему пламенную речь Аксакова, произнесенную в Московском славянском комитете, в которой тот клеймил «упрямую кротость» и «назойливое миролюбие» русского правительства, великий князь не поддержал его лично письмом, а поручил передать свое благоволение Победоносцеву.

Миротворческие усилия российских дипломатов не дали результатов. На последнем заседании Константинопольской январской конференции 1877 года Сафвет-паша зачитал ноту — категорический отказ в улучшении участи восточных славян, что расценивалось как действия, «не совместимые с достоинством Оттоманской империи».

Русским правительством было принято мучительное, вынужденное решение об объявлении войны Турции; манифест был подписан.

После обнародования манифеста люди окаменели, как будто переступили какой-то желанный порог. В следующую минуту все взорвалось единым мощным «ура!». Кричали, плакали от накопившихся чувств генералы, вдовы, солдаты, мирные обыватели… «За веру Христову!», «За родную славянскую кровь!» — слышалось отовсюду, и, наверное, старой Западной Европе было непонятно то, что чувствовал тогда молодой еще русский народ, всем своим существом стремившийся совершить этот крестовый Славянский поход».

— Прощайте, православные, не посрамите себя и нас ни в пути, ни на месте! — вслед каждому поезду с добровольцами кричали провожатые.

Императрица отказалась шить новые платья, а все свои сбережения отдала вдовам, сиротам, раненым и больным.

Знатные петербургские дамы, оставив комфортный налаженный быт, распродавали все, что имели, и отправлялись в армию сестрами милосердия. Княгини Нарышкина, Долгорукая, А. П. Гартвиг, Е. М. Терещенко, Н. А. Абаза, Ю. П. Вревская — вот неполный список этих героических русских женщин, которые перевязывали в день до 1500 раненых. «…Они бескорыстно пришли, чтобы в чужих странах из чистого человеколюбия бесстрашно работать на опасных местах, своим героическим примером поднимали дух и успокаивали огромное количество людей, и спасали их от отчаянья и верной смерти»[8]. И жестокая правда жизни: «Болгары очень нас не любят и ничего не делают…» (из писем баронессы Юлии Вревской).