Свое «счастливое» место в жизни и в беге мне удалось занять не сразу.

И если у вас вдруг сложилось впечатление, что по утрам я пью росу, готовлю смузи из суперфудов, а потом медитирую и бегу всегда с удовольствием, то это не так. Пью я обычную фильтрованную воду и кофе, смузи готовлю максимум со шпинатом, и то, когда у меня случается приступ отчаянной домохозяйки, и иногда просто бегу, а мотивация и удовольствие подтягиваются в процессе. Без иллюзий.

Все у меня есть: и травмированное детство, и опыт депрессии, и лишний вес в анамнезе, и ненависть к собственному телу, и спорт далеко не из радости и любви к себе.

Я бы хотела рассказать историю глобального преодоления, похудения, выживания, достижения. Но вот ее у меня нет. Моя история отнюдь не героическая. Я не худела на пятьдесят килограммов, всего лишь десять лет на вечно мешающие плюс-минус десять. Я не сражалась с тяжелой болезнью (слава богу!), всего лишь тащила с собой приличный набор хроники: от гайморита, гепатита до не доказанного наукой, но существующего синдрома хронической усталости, когда проснулся и уже устал. Я не умирала буквально, всего лишь пару раз думала об этом. Я не разрушалась до основания, а потом восставала как Феникс, потому что где-то внутри всегда цеплялась за жизнь и верила, что кое-что в моих руках и «страдания – по выбору». И я не занимала призовые места на любительских забегах. Хотя нет, один раз было, но это только потому, что был маленький благотворительный забег на десять километров на тропическом острове.

Бо́льшую часть жизни я оправдывала чужие ожидания. А когда побежала марафоны, самый частый вопрос был:

– Зачем ты это делаешь? Зачем тебе это надо? Ты ведь не спортсменка.

В детстве от меня ждали, что я буду самой лучшей. Мне так и говорили по абсолютной доброте душевной: «Ты самая лучшая!» Только вот забывали обозначить, для кого самая лучшая, в чем и где? А я, дурочка, старалась быть везде и во всем. Долго старалась, лет до тридцати. И, вероятно, подстраховывалась, если вдруг лучшей не получится, поэтому заодно старалась быть удобной и ответственной. Ну, чтоб наверняка.

Еще от меня ждали, что я буду называть бабушку мамой. И я называла. Обычно дети живут с родителями, а бабушек-дедушек навещают по выходным. У меня все было наоборот. Только мама жила не с папой, они уже развелись.

Как бывает у детей с перевернутой привязанностью, о которой я спустя годы вычитала в умных книжках, я рано повзрослела, стала серьезной и мечтала не по годам. А о том, что считала нереальным, я не мечтала вовсе. Смысл?

Хотя нет, в двенадцать лет я мечтала о джинсах-бананах и белых импортных кроссовках. Сейчас кажется смешно, хочешь тебе – белые, хочешь – зеленые, а тогда – только продукция обувной фабрики имени Крупской. Конец 80-х для меня означал талоны и барахолки. Югославские сапоги и магазин «Березка» в той жизни находились где-то в районе иной галактики.

Самое смешное и страшное, что джинсы из иной галактики у меня все-таки появились. Смешное? Ну разве не смешно: бойтесь желаний своих. Страшное, потому что джинсы появились вместе с новой реальностью, которая, я думала, бывает только в «Санта-Барбаре».

Все фактически осталось как и прежде, сменилось всего лишь продолжение имени: из Полины Сергеевны, дочери Сергея, с которым я последние годы почти не виделась по причине их с мамой развода, я в одночасье превратилась в Полину Анатольевну, дочь Анатолия, чью историю и жизненные подробности я так никогда и не узна́ю. И эта смена начала подмывать основание – знание, кто я, и базовое доверие миру.

Все доказательства кроме спрятанного свидетельства о рождении исчезли, и даже в школьном журнале было черным по линеечке написано, что я Сергеевна. А меня научили, что школа – это правда. Чему же тогда можно верить, если ни в семье, ни в школе правды нет?

У меня остались все те же мама, и еще мама (бабушку ведь я тоже называла мамой), и дедушка, единственный «по правде» мужчина в моей детской жизни. Он брал меня на рыбалку, и на свою детскую удочку я один раз поймала совершенно взрослую рыбу. А еще он все время читал.

И вот теперь – здравствуйте, я ваша… папа! А Сергей, чье отчество я носила и единственный, кого я ладно бы просто называла – считала папой, по иронии судьбы оказался временным и чужим. Зато хотя бы стало ясно, почему Сергей, когда развелся с мамой, развелся и со мной. Больше мы не виделись с тех пор.

Я окончательно запуталась в своих мамах и папах. И слово «папа» больше не произносила вслух никогда. Честно, мне и писать о таком непросто, но это многое объясняет. А еще это мой способ признать и принять самой эту правду и, может быть, дать тем самым шанс и тем, у кого что-то тоже поломано внутри.

Я была совсем маленькой, когда мама с моим настоящим родителем разошлись, но уже достаточно большой, чтобы ходить в детский сад.

Мотивацию отца я уже никогда не узна́ю, и, возможно, там была даже какая-то странная любовь. Но дальнейшие действия, как бы он их себе ни объяснял, – это банальная бессмысленная и бесчеловечная месть, разменной монетой которой становятся дети.

И я тоже стала инструментом пытки: он украл меня из сада, увез в другой город и оставил с незнакомыми людьми. Я даже с собакой так не поступаю. Меня искали всей родней и милицией несколько дней, а родитель вернулся в город. Так он обеспечивал себе алиби, а мне – психологическую травму, которая стерла с жесткого диска памяти все воспоминания о детстве. Почти все.

Не помню, сколько мне было лет. Мы пошли в гости, кругом незнакомые люди. Я закрыла глаза. Сидела за столом, отвечала на вопросы, я же послушная, но глаз не открывала, пока мы не вышли за порог. «Какая упертая девочка!» – удивлялись взрослые. «Какие же вы странные, взрослые!»

Интересно, как и когда мои мамы собирались рассказать мне правду. Ведь в восемнадцать в любом случае все тайное стало бы явным, что и произошло, не дожидаясь моего совершеннолетия.

В обрезках памяти это было примерно так.

Тебе тринадцать, и ты с мамой (которая бабушка) идешь на речку: лето, дача, каникулы. А по дороге просто встречаешь какого-то дяденьку. И бабушка бледнеет, хватает тебя за руку, приводит домой, сажает на стул и выкладывает все как есть. Показывает единственные оставшиеся доказательства: помятую свадебную фотографию и так тщательно скрываемое свидетельство о рождении.

И вдруг всё, что ты про себя знала и во что верила, оказывается неправдой.

От меня ждали, что я все пойму и всех прощу. И что буду достаточно взрослой в свои двенадцать лет, чтобы сделать вид, что ничего не изменилось. И я сделала.

Я почти не вспоминала дарителя моего прежнего отчества, который по нелепой случайности был единственным, кого я называла папой. И я даже согласилась встретиться с дарителем отчества настоящего. А был ли у меня выбор?

И вот тогда, пожалуй, в первый раз я не оправдала чьих-то ожиданий. «Почему ты не называешь меня папой?» – спрашивал он при нашей первой встрече. Но выдавить из себя вслух слово «папа» я просто не могла. Я вообще не могла говорить, вопреки всем его попыткам вытащить из меня хоть что-то. Я лишь могла свернуться в ежа на заднем сиденье автомобиля, где мне подарили джинсы и импортные кроссовки с барахолки.