Как это нам удается ясно видеть огонь свечей при ярком солнце? — спрашивает мадам Коэн. И я понимаю, что ее всерьез занимает эта загадка. Что ответа она не ждет. Но если я соображу, в чем дело, она в благодарность не станет укорять меня за неблаговидный поступок — нежелание показать великолепный зал посетительнице, которой он так нужен. Я задумываюсь. Внимательно смотрю на свечи, потом вглядываюсь в купол с витражами. Думаю о смерти. О борозде, что оставляет на жизненном поле плуг смерти, борозде, отпугивающей нас, заставляющей замкнуться, забыться в вихре летящих дней. Земля разверзается у нас под ногами, повергая в пучину горя, столь глубокого, что кажется, оно нас поглотит, но вот оно изжилось. Рана затянулась бесследно. Борозда исчезла. Живые остаются жить среди живых. Мертвые оставляют нас и уходят к мертвым. Нет, все не так просто. Мертвые на свой лад продолжают жить с нами. Они с нами разговаривают, будят нас по ночам, появляясь в сновидениях, напоминают о себе сходством с незнакомцем в автобусе, они рядом с нами.

Свечи нам видны, несмотря на солнце, говорю я, обращаясь к мадам Коэн, и ярчайший солнечный свет не затмевает их света, потому что мы обе, вы и я, не изгоняем умерших из своей жизни. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, добавляет она. Я ощущаю неизъяснимую благодарность. Ее слова приносят моей душе мир и покой, и я говорю, что готова на все, лишь бы ее праздник удался. Я отдаю в ее распоряжение свой гараж. И она все с той же застенчивой робостью просит: только мне нужно, обязательно нужно, чтобы еда была исключительно кошерная, вы же понимаете? Я киваю. Я непременно все оборудую как надо, поставлю вторую плиту на кухне, заведу специальные емкости, одни для молочных продуктов, другие для мясных, я не посмею варить ягненка в молоке его матери, все разъединю и разведу по разным углам. Два вида губок, только стеклянная посуда, два набора ножей и вилок. Заказываю у своего друга с авеню де ла Репюблик второй холодильник, еще одну духовку, еще один разделочный стол и посудомоечную машину. На какой-то миг я и сама раздваиваюсь — Мириам молочная и Мириам мясная.

В день, когда мы должны подписать с мадам Коэн договор, я прижимаю правой ладонью к стеклу витрины значок «Бейт-Дин», удостоверяющий, что у меня на кухне все кошерно, и он отпечатывается на стекле черными четкими буквами. Мадам Коэн очень пунктуальна, приходит ровно в два часа дня. Все готово, объявляю я ей, указывая на новые приобретения, которые она, конечно же, оценит по достоинству. Я потратила на них двадцать тысяч евро, но нисколько не жалею. Я даже не собираюсь ставить их в счет. Тем лучше, тем лучше, чуть ли не шепотом отзывается мадам Коэн, явно чувствуя себя очень неловко, даже не знаю, как начать… Праздника не будет. Я поссорилась с мужем, понимаете? Я киваю. Она пускается в объяснения. Когда муж смотрит на меня, я чувствую в душе смерть. Я больше не могу. Я от него ушла. А как же Зеки? — спросила я. Что будет с вашим сыном Зеки? Где найдется тот особенный праздничный зал? Где он из мальчика станет мужчиной? Мадам Коэн ничего не отвечает. Она исчезла. Я поворачиваюсь и оглядываю кухню — в ней все двоится, словно я вдрызг пьяна. Двадцать тысяч евро. Я бросаюсь к голубой двери, двери гаража. Убеждаю себя, что все не так уж плохо. Не будь мадам Коэн, я никогда бы не узнала, что у меня есть сарай, похожий на венецианский дворец. Немедленно обихожу его, освою, буду устраивать приемы. Дверь странным образом съежилась. Я поворачиваю тяжелую задвижку, скрипят петли, дверь, открываясь, на глазах становится все меньше и меньше. Я наклоняю голову, сгибаюсь чуть ли не вдвое, в конце концов на четвереньках вползаю внутрь. Стены тесно сдвинулись. Купол потемнел. Канделябров с хрустальными подвесками нет и в помине. В потемках едва мерцает одна-единственная свеча, и любой сквознячок может ее задуть. Я задерживаю дыхание. Смотрю на крошечное пламя, едва теплящееся в гараже, что уменьшается, наполняется тьмой, растворяется в ней, сливается с молчаливым космосом, с безграничным беззвездным пространством — пространством, которое не осветишь никаким сполохом. Крошечное пламя. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, понимаете? Я кивнула.

Я открыла глаза в пять утра, в ушах еще звучали слова: «Мы не гоним и тех, что от нас отдалились». Я думала о сыне, о Гуго.

Мы не виделись шесть лет. Шесть лет я не слышала его голоса. Я не знаю, где он, чем занимается. Не знаю, насколько он теперь меня выше. Какую носит обувь? Неужели сорок пятого размера? Удалось ли ему получить аттестат зрелости? Поступил ли он в университет? Бреется или бороду отпустил? Есть ли у него девушка? Мне о нем не рассказывали, я о нем не расспрашивала. Таков молчаливый уговор. Надеюсь, он по-прежнему видится с бабушкой и дедушкой. Поначалу я думала, что не выдержу истязания. Жестоко, немыслимо, несправедливо наказывать меня молчанием! Родные обрекли меня на пытку, по-другому я не могла к этому относиться. Но у меня не было сил, чтобы бороться, не было доводов, чтобы их переубедить. Я приняла эту казнь, как продавший душу дьяволу принимает адские муки. На самом деле не принимает, а смиряется с неизбежностью, выбора-то нет. Мой маленький ад — я признаю это с благодарностью — все-таки был не адом, а чистилищем.

Поначалу я просто бродила по городу: чемоданчик, гостиницы, светящиеся неоном, топтание перед закрытыми дверями друзей, они и не знали, что я стою у порога, ловя звук их шагов по коридору; да, я боялась встретиться с ними взглядом, убежала бы, если б они выглянули наружу. Жгучий стыд за себя, за свой поступок сковывал меня по рукам и ногам. Я угодила в ловушку. Мне нужно было найти работу. Муж, а он был и моим работодателем, больше не желал меня видеть. Я заходила в маленькие магазинчики, надеясь, что у меня хватит мужества спросить, не нужна ли тут продавщица, но чемоданчик, который неизменно был при мне, вводил всех в заблуждение, меня принимали за туристку, ко мне обращались по-английски. Я не решалась возразить. Я застывала перед объявлениями агентств по найму: секретаршей с двумя языками — смогла бы; слесарем — нет, слесарить я не умею; управляющим — тоже не могу; патронажной медсестрой — кто его знает… Я не переступила порога ни одного из агентств. Мысль о составлении своего резюме внушала мне смертельный ужас. Я не могла ответить положительно ни на один вопрос. Не хотела, чтобы со мной беседовали. Не могла смотреть людям в глаза. Теперь-то я знаю, что и тогда были на свете люди, к которым я могла обратиться, они бы приняли меня без осуждения. Но память о моем позоре отгораживала меня от тех, кто мог бы мне помочь. И вот я бродила по городу. С утра до ночи, сбивая ноги, с тошнотой и головокружением от голода и недосыпа. Дни цеплялись друг за друга, одинаковые, неразличимые. Я не знаю, когда отказалась от поисков работы. Согласилась на бесконечное бесцельное блужданье. Я обходила стороной квартал, где недавно жила. Я вглядывалась в подростков. У меня больно сжималось сердце при виде их веселых лиц.

Как-то во второй половине дня, когда небо казалось особенно грозным — тяжелые лиловые тучи, желтый свет, близящиеся сумерки, — я брела по разбитой мостовой извилистой улочки, что петляла между нескладных домов. Дома стремились друг к другу, почти не оставляя уличного пространства, и казалось, им хочется поделиться какой-то новостью. И вдруг просвет — пустырь, похожий на лужайку, и на пустыре небольшой цирковой шатер с гирляндой разноцветных лампочек. Я замерзла, мне хотелось хлеба, ну и зрелищ, конечно, тоже. Не помню, заплатила ли я за билет. На расшатанных скамьях сидели одни малыши. И еще несколько старушек. Представление началось. Все глаза устремились к дорожке в центре арены, по которой ходил на задних лапках пудель. А вот кот все время лазил по клоуну и ни разу не спустился на землю, сидел у него на голове, спускался на плечи, карабкался по ногам в широких штанинах, преодолевая силу тяготения. Бродяга вроде меня, помещенный в ограниченное пространство, питающий иллюзию, будто оторвался от земли. Детишки хохотали, глядя на пуделя, он был наряжен в костюм, аккуратно переступал лапками и вдруг останавливался перед каким-нибудь малышом, сердито смотрел на него и семенил обратно. Следующий номер исполняли две девушки-акробатки, эластичные, словно гуттаперчевые, они ходили на руках, изгибались и выворачивались, нарушая все законы анатомии, и в какой-то миг зрители уже не сомневались, что руки — это ноги, а головы могут отделиться от шеи и оказаться на животе. Не переставая улыбаться, они перетекали из одной сложной фигуры в другую, поднимали себя на руке, распластывались на арене, становясь невидимыми, и вновь появлялись, неожиданно резко подпрыгнув. Я хлопала им от души и впервые после долгого-долгого перерыва что-то ощутила. Трудно сказать, что именно. Скорее всего, удивление. После девушек на арене появился мужчина, которого мне вскоре предстояло называть хозяином, он стоял на лошади, курил трубку, читал газету, а лошадь мчалась галопом. Он обходился без поводьев и хлыста, ложился, садился, вставал, ни на секунду не терял равновесия и в конце номера так хорошо изобразил крепкий сон, что я поверила, будто он действительно заснул на спине у лошади. Он открыл глаза, и мы встретились взглядом. Не знаю, как получилось, что он меня заметил, и заметил ли вообще, потому что сидел задом наперед и вертел головой так, что ей ничего не стоило пойти кругом. И все-таки всякий раз, когда он проезжал мимо, он находил меня глазами. И когда кланялся публике, тоже смотрел на меня, и мне даже показалось, что он мне подмигнул.