Сняла Люсины руки со своих плеч, поднялась и, ни на кого не глядя, вышла из палатки.

Почти с час ее не было. Лида забеспокоилась. Мало ли чего могла натворить Волька со своим характером? Пошли разыскивать. Только со стана вышли, видят, бригадир пылит на мотоцикле со стороны загонов. Кричит что-то, рукой машет.

Подкатил, дергает себя за ус, помаргивает виновато и просит кого-нибудь поработать на Волькином агрегате. Может быть, и местом с ней придется поменяться: наверняка после такой обиды не захочет вернуться обратно. Только вот с ребятами как быть? Бунт подняли! Грозятся бросить работу, если Вольку заменят… Воронов на чем свет костит какую-то бабку, заодно и себя ругает.

На загонку послали Люсю, а поменяться с Вольной местами отказались. Знали, как она старалась, сколько вложила сил, чтобы вывести агрегат из прорыва, видели, как радовалась даже самому маленькому успеху. Не хотели прийти на готовенькое. Вот если сама пожелает, дело иное…

Вольку разыскали далеко в степи. Она лежала у курганчика, уткнувшись лицом в жесткий шелестящий ковыль. Здесь же метался Пинцет. Кажется, он все понимал — был сердит, разрывал передними лапами бурый солончак, рвал зубами неподатливые травы.

— Ну, скаженная! Ты чего выдумала? Чего ты, — сказал дядя Паша по-необычному тепло и нагнулся над Вольной, потрепал ее по плечу. — Перестань, говорю. Слышишь?.. Переведем на другое место.

Волька подняла лицо. Глаза сухо и упрямо блестят — ни слезинки! Лишь на щеках грязные размазанные полосы. Не захотела и слушать о переходе на другой агрегат. Уйти, признать в чем-то себя виноватой! Никогда! Она пока — «в форме».

ПЕСНЯ НА ЗАРЕ

Рассветало. Нюська спешила к озеру, чтобы перед началом смены постирать блузку. Она уже подходила к тому излюбленному холмику, где обычно девчата раздевались во время купанья, как увидела, что кто-то успел опередить ее и место занято. Еще невозможно было рассмотреть лица, но чудилось, что обнаженный человек слегка пригнулся, да так и замер в неудобной позе. Интересно! Кто бы мог это быть? Ребята обычно сюда не допускались, девочки еще спали. Какому чудаку взбрело на ум купаться в такой час, когда от холода дрожь пробирает?

Решив обождать, пока не уйдет неизвестный, Нюська притаилась за ближним камышом.

Было тихо и холодно. Девушка поплотнее запахнула телогрейку, села, охватив колени руками, не спуская настороженных глаз с неподвижного беловатого пятна.

Проходили минуты. На востоке все сильнее и ярче разгоралась заря. Обрадованно квакнула лягушка, вскрикнула какая-то пичуга, что-то зашлепало: по воде, где-то возле самых ног несмело пиликнул кузнечик, по росистой траве прокатился легкий шорох. Степь начинала просыпаться.

Озаренный алым отблеском, над головой просвистал крыльями ястреб и оторвал Нюську от наблюдений. Проводив взглядом хищника, она зевнула, снова глянула на холмик, уже сердито, нетерпеливо, потерла глаза раз, и еще раз, и еще…

Вот, оказывается, кто занял любимое местечко! Удивительная, никогда еще не виденная Нюськой птица, намного больше и стройнее гуся, напоминающая овальным телом лодочку, стояла будто на тонкой, высокой подставке; вторая нога поджата.

Птица дремала, спрятав под крыло голову. Росинки сверкаи на дымчатом оперении — холодная, застывшая, она казалась сделанной из серебра. Нюська замерла, стараясь получше рассмотреть утреннее чудо. Но вот по камышу скользнул первый солнечный луч, погладил грудь птицы, следом за первым лучом прорвался второй, заскользил, затрепетал и осторожно лег на крыло. Птица будто только и ждала этой первой утренней ласки, шевельнула крылом, запрокинула гордую голову и замерла на миг, облитая солнечным светом. И вдруг неожиданно раскрыла красный клюв, с жадностью глотнула освежающего воздуха. Еще секунда, и в ее горле точно перекатились хрустальные шарики.

Целая гамма звуков полилась в прохладную тишину. Здесь переплелось все: и радость, и страстный призыв, и отчаяние, и еще что-то сладостно-тревожное, отчего вдруг затосковало Нюськино сердце, забилось в кончиках сцепленных пальцев рук, в висках, разлило по всему телу горячую волну крови. Изумленная девушка как-то по-необычному ощутила аромат трав, почувствовала живую теплоту солнца, величие необъятного простора. А птица все пела и пела, и, кажется, все вокруг замерло в ожидании чего-то необыкновенного. О чем? О чем пела птица? Кого звала, о чем тосковала? Почему вдруг захотелось Нюське плакать и в то же время смеяться? Почему вдруг захотелось иметь крылья, взлететь, почему необыкновенно прекрасным показалось утро? Почему? Почему?..

Песня смолкла. Нюська очнулась, вздрогнула, увидя, как на холмик опустилась вторая, точно такая же птица. Бело-дымчатая, но чуть поменьше, поизящнее, она нежно курлыкнула, неповторимым движением, робким и плавным, слегка коснулась своей головой крыла первой птицы и застыла в немом ожидании.

У Нюськи затрепетали губы, веки, каждая клеточка тела…

Стало понятно, о чем пела на заре птица.

СЕВОЧКА ВЕРНУЛАСЬ ОБРАТНО

Если бы не дядя Ваня, то навряд бы Севка удержалась на агрегате — сбежала бы по Тонечкиному примеру. Много значит, с какими людьми приходится работать и делить трудности. В первый же день Иван Силыч заметил ее настроение, понял, чем может кончиться дело, решил приветить, ободрить. Когда привезли обед, усадил рядом, развязал узелок, разломил пополам белый каравашек, кислым молоком угостил. Расспросил о доме, похвалил Севкины толстые косы, посоветовал сменить платье на брюки.

— В мужском способнее работать, подол не плещется. А что трудно, не унывай, — успокоил он. — Это по первоначалу! Постараюсь своего рысака ровнее вести, потише, чтобы не так трясло…

— Лучше я уйду, — приуныла Севка. — » Из-за меня отстанете.

— Уйти не мудрено. От одного дела сбежишь, от другого отмахнешься, а от совести не уйдешь. Век будешь себя корить. О нас тоже надо подумать, как без тебя управимся…

С этого дня они сдружились. Перестала Сева бояться машины, трактор научилась водить, в свободные часы гостит у дяди Вани в поселке, его бабке по хозяйству помогает. Загорела, поправилась, о больном сердце забыла и думать. Все шло хорошо, и вдруг сваляла глупость: угораздило написать матери, как трудно работать копнильщицей, что закормили лапшой, а самое главное, без памяти влюблена в своего тракториста…

Отослала заказным» и испугалась. Переполошится мама, чего доброго, нагрянет, людей насмешит. Откуда ей знать, что у дяди Вани голова седая, в непогоду поясница болит, у него три внука, а самому уже за пятьдесят перевалило.

Девушки смеялись. Выдумала! Не поедет Анна Савельевна в такую даль из-за глупого письма…

— Вы маму не знаете, — заладила Сева. — Из