днях отправят по домам, готовились к этой минуте, волновались, и все-же были ошеломлены. Домой? Лида огляделась, встретила пытливые, чего-то ожидающие взгляды ребят.

— Когда? — спросила Волька и, узнав, что машины подойдут к обеду, насупилась. Неожиданно махнула рукавичкой Воронову. — Заводи, — прикрикнула на притихшего Володьку. — Чего ждешь? Поехали…

— У нас тоже не закончен участок, — сказала Люся и спокойно залезла в кабину уже фырчащего трактора. Крикнула, высунувшись: — Пусть машины пригонят завтра…

Этот памятный последний день работали, как никогда. Подоспевшие машины, те, что должны были прихватить их на усадьбу, до поздней ночи возили с агрегатов на ток зерно.

Сутки с лишним длился решающий штурм. Последние желто-бурые косяки съедались комбайнами, последние машины с зерном спешили по дороге в поселок. Лишь к следующему вечеру усталые, грязные, засыпающие на ходу девушки покидали стан.

Подоспели как раз к торжественной минуте. Сельский клуб был до отказа набит отъезжающими студентами; на сцене за столом — президиум. Ввалились прямо с вещами, неуклюжие в ватниках и сапогах, сгрудились возле двери. Не обратили внимания на тишину, не поняли, почему все вдруг поднялись с мест и по залу, насыщенному горячим людским дыханием, прокатился вихрь хлопков. Таращили глаза на сцену, где стоял директор совхоза и смотрел прямо в их сторону. Тронулись гуськом, услыша горделивый голос своего бригадира:

— Моя бригада, сюда! Здесь ваши места…

Что же, если нет свободных мест в зале, можно, в крайнем случае, и на сцене посидеть. Не толпиться же у двери, да и ноги едва держат…

И только, когда стояли перед секретарем райкома и получали грамоты, когда благодарил директор совхоза, вручая каждой премию — флакон одеколона и пудру «Манон», вспомнив тот далекий день, снова шутливо спросил: «Кто из вас самые смелые, самые крепкие, кто пожелает остаться на целине?» — лишь тогда начинали догадываться, что очутились на сцене не потому, что в зале не было мест. Их ожидали, их встречали, им первым оказали почет за их труд.

К сожалению, Лида не успела приготовить ответную речь. Переминается с ноги на ногу, беспомощно смотрит на подруг, бормочет смущенно: «Ничего особенного».

Конечно, ничего особенного они не сделали!.. И совсем зря их зазвали на сцену. Разве остальные, сидящие в зале, не так же старались? Опомнившись, Волька первой сбежала вниз, растолкала незнакомых парней, затерялась в таких же, какая была на ней, ватных промасленных куртках…

…На следующий день — Кустанай. Снова вокзал, снова неразбериха. Все железнодорожные пути забиты эшелонами товарных вагонов — гандол и платформ. Эшелоны отходят беспрерывно; увозят их труд. Хлеб, хлеб, хлеб… Всюду высятся штабели закантаренных тугих мешков, в раскрытых дверях пакгаузов видны золотистые пирамиды пшеницы. Со всех концов стекаются машины, подвозят хлеб…

Ну а звонкоголосые, вечно неунывающие, молодые, те, чьи исколотые, огрубевшие руки собрали этот хлеб, тоже сидят в вагонах. Зеленая улица открыта для этих почетных составов.

На перроне толпятся провожающие. Вот в один из вагонов заскочило несколько парней, нагруженных арбузами, кульками. Следом за ними с громким лаем пролетел черный пес с белой отметиной на лбу. Где его дом? Там ли на опустевшем стане, в поселке, затерянном в степном просторе, или здесь, где поют девчата, где сразу несколько рук тянутся к нему, чтобы обнять… Конечно, он с ними! И непонятно, зачем парни снова выталкивают его из вагона, зачем бегут рядом с открытым окном и машут и что-то кричат вслед уходящему поезду…