Сопоставив эти странные факты, генерал Гордон пришел к выводу, что Майская долина и была реальным локусом Эдемского сада и что Coco de Mer не что иное, как пресловутый «запретный плод», от которого вкусила праматерь Ева.

Разумеется, у этой гипотезы не нашлось большого числа приверженцев. Да, конечно, Праслин вполне заслуживает названия райского острова. Но с какой стати роскошный ковер истории человечества, возникший в Эдемском саду, должен был начаться со столь экзотического плода? Да, конечно, восточные океанические течения, преодолев расстояние в добрых 1500 км, иногда приносят упавшие Coco de Mer к берегам Мальдивских островов, лежащих неподалеку от Индии. Но даже в таком случае неужели можно всерьез говорить о том, что древнее предание и его носители преодолели еще 3000 км по волнам Индийского океана ради того, чтобы пересадить одну из легенд Книги Бытия на почву античного мира? Совершенно ясно, что предание об Эдемском саде имеет средневосточное происхождение.

К сожалению, в среде академической науки в наши дни не принято выдвигать новые смелые идеи, и большинство историков попросту стесняются прибегать к помощи воображения. В результате читателю, интересующемуся этой проблематикой, остается лишь довольствоваться плодами воображения предшествующих поколений. Те из представителей академической науки, кто все же дерзает выдвигать новые идеи в этой области, подвергаются безжалостному осмеянию со стороны своих коллег именно за то, что попытались обратиться к интуиции и смелому полету воображения, чтобы дать ответ на эти животрепещущие вопросы истории. Опытные историки, вооруженные всеми необходимыми средствами для того, чтобы совершить новые великие открытия, склонны балансировать на пороге истины, а не проникать в самое ее сердце. Эта куда более увлекательная задача предоставляется тем, кто не скован дипломатическими условностями и академическим пиететом. Но увы, эти «свободные» ученые, как правило, мало знакомы с методологией научных дисциплин и редко владеют инструментарием, необходимым для серьезного исследования, как то: знанием древних языков, археологической подготовкой, текстуальным знанием первоисточников, а также знакомствами в ученых кругах, к которым можно было бы обратиться за консультацией. Очень прискорбно, но это так. На одном полюсе — академический опыт, увы, не обладающий творческим воображением для поиска следов древней истории, а на другом — творческие умы, преисполненные энтузиазма, но, к сожалению, не располагающие необходимыми знаниями для воплощения своих замыслов, продиктованных интуицией. Исследователи-первопроходцы редко бывают учеными, а ученые еще реже склонны соотносить объекты своих исследований с реальным ландшафтом мира, который они вроде бы изучают.

Единственное исключение из этого правила — сфера археологии, где еще трудятся специалисты, сохранившие дух первооткрывательства, однако и здесь, в самой экзотической из академических дисциплин, преобладает тенденция к упорядоченности и академической рутине. Один широко известный археолог, ведущий раскопки в Египте, дал мне ясно почувствовать это, когда я побывал на «его раскопе». О, он знал «свой раскоп» как свои пять пальцев. Никто другой был не вправе рассуждать о «его раскопе» и вообще хоть как-то упоминать о нем, ибо только он, этот ученый, знает его во всех подробностях (правда, материалы этих исследований так до сих пор и не опубликованы). Он как бы приватизировал свой раскоп, но пока что не готов обсуждать раскопы других археологов, — в конце концов, просто потому, что только они имеют право комментировать свои находки и материалы. Столь жесткий и странный этикет ясно показывает уровень специализации и кастовой узости мышления, господствующие в наши дни на ниве исследований культур древнего мира. Очень жаль, что опытнейшие археологи не желают признать, что именно этот консервативный подход к истории, скованный всевозможными ограничениями, продиктованными осторожностью и специализацией, и является главной причиной медленного развития (как в финансовом, так и в интеллектуальном отношении) этой дисциплины.

Итак, я уже процитировал ключевой фрагмент из Книги Бытия, который относит страну Эдем к истокам четырех рек, из которых сегодня с полной уверенностью можно назвать лишь две. Как мы уже убедились, предпринималось немало попыток идентификации остальных рек Эдема, но ни одна из них не была ни удачной, ни убедительной. Между тем нам хотелось бы установить точные координаты земного рая, поместив эти две реки в гористом районе западного Ирака. Но прежде давайте выясним, что же означает само слово «Эдем».

В клинописных текстах встречается древнемесопотамское слово edin (эдин) (на шумерском) или edinu (на аккадском), впервые появляющееся в предании, повествующем о войне между месопотамскими городами-государствами Лагаш и Умма. Из контекста следует, что эдин — это открытая равнина, расположенная между двумя враждующими городами, своего рода пустырь или невозделанная земля, целина. На этом основании ученые высказали предположение, что эдин означает «открытое пространство» или «невозделанная земля [целина]», приблизившись тем самым к этимологическим истокам библейского Эдема. Кроме того, слово «эдин» встречается в крупном памятнике шумерского эпоса, известном под названием «Энмеркар и владыка Аратты», но об этом — немного позже.

Другая точка зрения сводится к тому, что слово «Эдем» происходит от древнееврейского глагольного корня adhan (ад[х]ан), означающего «испытывать наслаждение». Таким образом, при таком прочтении Эдем может означать «место блаженства [наслаждения]».

Все это не лишено интереса для нашего исследования. Но даже если выявление древнейших этимологических истоков слова «Эдем» и способно вписать библейское предание в координаты истории, это еще не является доказательством того, что такое место действительно существовало. Нам необходимо непременно найти реальную географическую точку, лежащую в самом сердце до-Потопного предания, донесенному до нас Книгой Бытия.

Как я уже сказал, моя концепция заключается в том, чтобы попытаться свободно и непредвзято подойти ко всем без исключения источникам, имеющимся в нашем распоряжении, даже если некоторые из них представляются на первый взгляд более чем недостоверными. Эта заведомо позитивная оценка источников всегда была отличительной чертой моего modus operandi[60] применительно к историческим проблемам. Мне просто не хотелось бы отвергать какой-либо традиционный исторический источник, предварительно не разобравшись, а что же он, собственно, заключает в себе. Этот же подход я использую и применительно к идеям других ученых — особенно тех «любителей-самоучек», занимающихся историей и хронологией, которые просто по определению не скованы никакими академическими условностями и формальностями. И именно потому, что я всегда пользовался репутацией человека, готового выслушать всех и вся, у меня с годами собралась целая библиотека отдельных публикаций и объемистых книг, присланных мне этими непризнанными исследователями. В них изложены самые разные идеи, в том числе и такие, которые могли быть занесены только с другой планеты; однако встречается немало вполне здравых мыслей, заслуживающих дальнейшей проработки.