Хрустальный графин с серебряной крышечкой — мой свадебный подарок от Брэма. Место ему на серванте, но Дорис, глупая, всегда ставит его на круглый столик из орехового дерева, и всегда пустым. Она злостная поборница трезвого образа жизни. Уж если кто и должен так относиться к алкоголю, так это я, но я не сторонница крайностей. Когда-то этот графин ничего для меня не значил, но сейчас я не расстанусь с ним ни за какие коврижки. Раньше он всегда был полон. Чаще всего вина из виргинской черемухи: я сама ее собирала, предпочитая черемухе пенсильванской или любой другой ягоде, из которой можно сделать наливку. С виргинской черемухой все так просто — сорвешь целую ветку с гроздьями и обираешь ее, попутно угощаясь сладкой, терпкой ягодой, от которой вяжет во рту.

Дубовое кресло с ножками, напоминающими греческие колонны с каннелюрами, отец заказал у Вэлдона Джонаса, местного мебельщика, когда построил большой дом. Ох, какая буря разразилась бы, узнай он, сколько лет оно простояло в доме Шипли после его внезапной смерти от сердечного приступа. Люк Маквити, который всю жизнь вел отцовские дела, сказал, что я единственная кровная родственница и потому могу забрать из дома Карри все, что хочу. Я предложила тетушке Долли выбрать, что ей нужно, но она почти ничего не взяла, так как уезжала жить к сестре в Онтарио. Сама я забрала кое-какую мебель и пару ковриков, без особого желания, ибо я тогда была слишком зла на отца, чтобы горевать о его смерти или плакать, глядя на его вещи. В завещании не было ни слова о содержимом кирпичного дома. Наверное, это все, на что он сумел пойти в плане примирения со мной. Деньгами и недвижимостью, однако, отец распорядился. Некая сумма шла на постоянный уход за семейной могилой, чтобы его душе, оказавшейся на прекрасных просторах вечности, не пришлось страдать, взирая, как могилу покрывает первоцвет. Остальные деньги он завещал городу.

Кто бы мог подумать, что он так поступит? Когда Люк Маквити сказал мне об этом, я ушам своим не поверила. О, как ликовал город, услышав такие вести. Дифирамбы в «Манавакском вестнике». «Джейсон Карри, один из основателей города, неизменный меценат и общественный деятель, сделал последний прекрасный…» И так далее. Через год за рекой Вачаквой началось строительство Мемориального парка Карри. Карликовые дубы выкорчевали, траву постригли, и вот уже петуньи в почти идеально круглых клумбах провозглашают бессмертие отца волнистыми фиолетовыми и розовыми лепестками. По сей день ненавижу петуньи.

Мне не было дела до себя. Я обиделась за мальчиков. Не столько за Марвина, ибо он был Шипли до мозга костей. Но Джон — тот должен был учиться в колледже.

Впрочем, Джейсону Карри не суждено было увидеть моего второго сына и узнать о том, что на свет появился мальчик его мечты, пусть и спустя целое поколение.

— Все в порядке, мама? — Голос Дорис. — Через минутку-другую сядем ужинать. Марв только зашел.

— Как думаешь, Стив возьмет дубовое кресло? — спрашиваю я, ибо намереваюсь оставить его внуку.

Дорис, похоже, в этом не уверена.

— Ну, я не знаю. Он обставляет квартиру в стиле датского модерна, кресло может и не вписаться.

Датский модерн? Мир полон загадок, но я не стану спрашивать. Она только и ждет повода выставить меня пережитком прошлого.

— Какая мне разница. Просто подумала, вдруг захочет. Мне нужно четко знать, кому что достанется. Никогда не стоит бросать вещи на произвол судьбы.

— Вы ж всегда обещались, что дубовое кресло нам с Марвом достанется, — обиженно говорит Дорис.

Вечно она глаголы путает. Но до чего же хитра!

— Никогда я такого не говорила.

Она пожимает плечами.

— Поступайте как знаете. Но вы так говорили тысячу раз.

— Коричневый кувшин я хочу оставить Тине.

— Я знаю. Вы уже много лет ей это твердите.

— Да, твержу. Потому что хочу распорядиться своими вещами, чтобы не было никаких вопросов. В любом случае пока еще я ничего никому не раздаю. Просто готовлюсь к последнему дню. Но наступит он не завтра, это я тебе обещаю. Так что не думай.

— Никто, кроме вас, никогда об этом и не думает, — говорит она. — Вы бы хоть не говорили так при Марве. Это его огорчает.

— Не волнуйся за Марвина, — я говорю резко, бросая слова, словно карты на стол. — Уж его-то ничто не способно огорчить, даже то, что случилось с его родным братом.

Лицо Дорис на моих глазах становится совсем незнакомым.

— О Господи, — ее крик напоминает звук жестяной дудки. — Ему шестьдесят четыре года, и у него язва желудка. Вы не знаете, от чего язвы появляются?

— Полагаю, от меня. Ты это хотела сказать? Ну конечно, надо же на кого-то свалить вину. Что ж, я не возражаю. От меня так от меня.

— Давайте не будем об этом. Толку-то. Простите меня — ну все, мир? Простите меня и все. А сейчас посидите спокойно. Скоро пойдем ужинать.

Я совсем обессилела и рада сменить тему. Не буду уподобляться сварливым старухам, не доставлю ей такого счастья. Сделаю ответное усилие и буду сговорчивой.

— Тина придет на ужин? — Вполне безопасный вопрос. Мы обе так любим девочку, и это единственная тема, по которой у нас всегда полное согласие.

Дорис смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто предвещая наступление момента истины. Затем отводит взгляд.

— Тина уехала. Уж месяц как на Востоке работает.

Конечно. Ну конечно. Мне так стыдно, что я даже не могу взглянуть ей в глаза.

— Да-да. Из головы выскочило, уж не знаю как.

Дорис идет на кухню, и я слышу, как она жалуется Марвину. Она даже не пытается говорить тише.

— Теперь мы забыли, что Тина уехала…

Как я умудрилась сохранить хороший слух? Иногда мне хочется, чтобы он притупился, чтобы все голоса слились в моих ушах в единый гул, где не разобрать слов. Правда, и это была бы пытка — все время гадать, что про меня говорят.

— Надо с ней объясниться, — говорит Марвин. — Приятного мало, а что делать.

Затем, к моему ужасу, его голос, такой низкий и спокойный, вдруг становится пронзительным и растерянными.

— Что я скажу ей, Дорис? Как ее убедить? Дорис не отвечает ему. Она лишь снова и снова повторяет любимое словечко всех матерей:

— Ну ладно, ладно.

Мое сердце, того гляди, выпрыгнет из груди. Я даже не знаю, что именно так пугает меня. Марвин появляется в гостиной.

— Как самочувствие, мама?

— Хорошо. Все хорошо, спасибо.

Вежливый ответ на все случаи жизни, хоть бы ты даже дух испускал. Но сейчас он помогает мне уйти от разговора с сыном, что бы ни было у него на уме.

— Марвин, я оставила сигареты наверху. Будь добр, сходи за ними.

— Он очень устал, — говорит появившаяся в дверях Дорис. — Я сама.