— Глянь-ка, Агарь, эта хреновина — в полцены вон той. Хоть убей ты меня, а разницы нет.

— Тише ты… Тише…

— Чего ты? Черт возьми, женщина, что тебе неймется?

Миссис Маквити уже выплыла, как галеон, заполучивший свое золото. Я накинулась на Брэма:

— Глянь-ка, хреновина! Ты что, ничего не понимаешь?

— Ах вон ты об чем! — сказал он. — Вот что я тебе скажу, Агарь. Я говорю так, как говорю, и буду так говорить, пока не сдохну. Не устраивает? Черт возьми, тебе не повезло.

— Ты даже не пытаешься.

— А я и не собираюсь, — сказал он. — В гробу я видал эту вашу вежливость, усвой это раз и навсегда. Пускай твои друзья думают что угодно, и старик твой тоже, мне-то что.

Он свято верил в свои слова. Но я-то, глупая, зачем поверила в них я? Через год после свадьбы я уже отпускала Брэма в город одного, а сама оставалась дома. Он не возражал. Так я развязывала ему руки, и он ошивался с закадычными дружками по пивнушкам, сколько хотел, а когда напивался, лошади сами находили дорогу домой.

Я слышу шаги по устланной ковром лестнице. Приглушенные и мягкие, точно убийца крадется. Не нравятся мне эти шаги. Ох не нравятся. Кто это? Кто это? Я хочу кричать, но вместо крика раздается лишь слабенький жалобный стон. В голову закрадывается подозрение. Неужели Дорис с Марвином все-таки ушли, бросив меня на произвол судьбы? Так и есть. Я в этом уверена. И ведь даже не сказали мне — знала бы, хоть бы двери на щеколды закрыла. Сбежали, как беззаботные дети. Так и вижу, как, хихикая, они тихонько выходят из дома, пересекают веранду, спускаются по ступенькам, и вот уже от них и след простыл. А теперь в доме посторонний. Совсем недавно Дорис читала мне заметку о насильнике, врывавшемся к женщинам в квартиры. В газете говорилось, что у него маленькие мягкие руки — какая отвратительная особенность для мужчины. Если незваный гость войдет ко мне, я даже не смогу подняться с кресла. Задушить меня проще простого. Рывком затянуть веревку — и мне конец. Ну уж нет, беспомощная жертва еще покажет преступнику. Дорис не делала мне маникюр уже две недели. Я порву его когтями.

Стук в дверь.

— Мама, можно к тебе?

Марвин. Что я себе напридумывала? Нельзя показывать ему волнение, иначе он подумает, что я рехнулась. А если он так и не подумает, то в сумасшедшие меня запишет Дорис, семенящая вслед за ним.

— В чем дело, Марвин? Ну что еще, Боже мой, что еще?

Он мучается неловкостью, стоя там с разведенными руками. Дорис подходит к нему и пихает его в бок локтем, обтянутым коричневым шелком.

— Давай, Марв. Ты обещал.

Марвин прокашливается, сглатывает, но так ничего и не произносит.

— Бога ради, Марвин, прекрати нагнетать нервозность. Не терплю, когда долго мнутся. В чем дело?

— Мы с Дорис много думали… — Его голос становится тоньше и прозрачней, исчезает, как тень. Затем раздается автоматная очередь слов. — Не может она больше ухаживать за тобой, мама. Она сама не здорова. Ну как ей тебя поднимать? Она просто больше не может…

— Не говоря уже о бессонных ночах… — подсказывает Дорис.

— Да, и это тоже. Она вскакивает с постели по десять раз за ночь, не высыпается. Тебе нужен профессиональный уход, мама, сиделка тебе нужна. Тебе и самой так будет лучше…

— Удобнее вам будет, — говорит Дорис. — Мы же ездили в дом престарелых «Сильвер-тредз», мама, сами все видели — там очень уютно. Привыкнете, вам понравится.

Я смотрю на них, как загипнотизированная. Пальцы сминают ткань платья в складки.

— Какая еще сиделка? Зачем мне сиделка?

Дорис бросается вперед, и ее вялое, дряблое лицо преображается от вдохновения. Она размахивает руками, как будто это лучший способ меня убедить.

— Они молодые, сильные, это их работа. Они знают, как кого поднимать. Ну и все остальное — постели…

— При чем тут постель? — Голос мой суров, но руки не находят себе места на измятом шелке. Дорис заливается краской и смотрит на Марвина. Он пожимает плечами, предлагая ей решать самой.

— У вас почти каждое утро постель мокрая, — говорит она, — и так уже несколько месяцев. Стираю постоянно, а машина-автомат нам пока не по карману.

Потрясенная, я пытаюсь поймать ее взгляд.

— Это ложь. Не было такого. Ты придумываешь. Я тебя знаю. Причину ищешь, чтобы меня выселить.

Лицо ее искажает некрасивая гримаса, она готова расплакаться.

— Зря, наверное, я сказала, — говорит она. — Кому понравится такое слушать? Но мы ж не виним вас. Ясно дело, что вы не виноваты. Вы же не нарочно…

— Прекрати!

Я опускаю голову, пытаясь укрыться от их пристальных взглядов, но дальше бежать некуда, и теперь я понимаю, что нигде в этом доме, в моем собственном доме, мне не спрятаться. А я-то всю жизнь считала, что насилие возможно только над телом.

Почему я не знала про мокрую постель? Как я могла не заметить?

— Простите меня, — смущенно говорит Дорис — может, хочет сделать пытку совсем невыносимой, а может, просто не ведает, что творит, ведь ей придется прожить еще лет тридцать, чтобы побывать в моей шкуре.

— Мама, — густой, решительный голос Марвина. — Все это не суть важно. Важно то, что в доме престарелых ты получишь необходимый уход и найдешь друзей своего возраста…

Он повторяет текст объявления. Несмотря на обстоятельства, я не могу сдержать улыбки. Он так неоригинален. Газетные слова снисходят на меня, как откровение.

— Вспомните, с какой любовью заботилась о вас она, и позвольте нам окружить ее заботой сейчас — она этого заслуживает.

Я смеюсь, запрокинув голову. Дыхание сбивается, я прекращаю смеяться и вижу его лицо. Мне кажется или ему и вправду больно?

— Мне тоже нелегко, — говорит Марвин. — Не ожидал я, что ты так к этому отнесешься. Я там был. Дорис не врет. Там уютно и красиво. Всем так было бы лучше, поверь мне.

— Удовольствие недешевое, — говорит Дорис. — Но деньги у вас есть, слава Богу, на кого же их еще тратить, как не на вас?

— Это за городом, — говорит Марвин. — Вокруг — кедры и ольха, на территории — ухоженный сад.

— Который, полагаю, усеян петуньями.

— Чем?

— Петуньями.

— Мы бы навещали тебя каждые выходные, — говорит Марвин.

Я беру себя в руки и призываю на помощь все свои силы. Я намереваюсь говорить с достоинством. Никаких упреков, просто скажу свое слово четко и ясно. Но на деле выходит иначе:

— Будь на твоем месте Джон, он ни за что бы не сдал мать в богадельню.

— Хорошенькая богадельня! — вскрикивает Дорис. — Знали бы вы, сколько это стоит…

— Ты мыслишь по старинке, — говорит Марвин. — Теперь такие заведения уже не те, что раньше. Их же проверяют. Это… это вроде как гостиница. А Джон…